Последний путь Владимира Мономаха (др. изд.)
Шрифт:
— Спой нам про синее море!
Мед развязывал языки, отуманивал головы. Монах с житной бородой, по имени Лаврентий, тоже обнимал Злата и бубнил ему:
— Престарелый воин умер в Тмутаракани…
Но отрока тревожило воспоминание о горбунье. Его занимало, зачем Любава ворожею посещала. Не осмеливаясь рассказать все кузнецу, он начал издалека:
— Ныне ехал я дубравой…
Коста поднял на него глаза, повеселевшие от хмеля.
— Видел избушку малую. На пороге стояла старуха страшного вида. Не знал я, что там колдунья живет.
Кузнец рассмеялся.
— Не колдунья она, а ворожея. Травы и коренья собирает, недуги лечит. Нет от нее никакого зла людям.
— Так и живет в дубраве?
— А где ей жить? К старухе девушки ходят, сухие травы у нее за лепешки выменивают, чтобы волну красить, про свою судьбу узнают и милого себе ворожат. В этом тоже нет ничего худого.
Не подозревая ничего, кузнец лил молодому отроку масло на раны. Злат улыбался счастливо.
— Чему смеешься? — удивлялся Коста.
— Радуюсь.
Но Даниил, непрестанно читавший книги и выражавшийся высокопарно, заметил:
— Не верьте ворожеям. Искони бес Еву прельстил от древа познания добра и зла, а она соблазнила Адама. С тех пор жены чародействуют и волхвуют над отравой и вредят всякими бесовскими кознями роду человеческому. Лучше бы мне одному в поле с саблей против тысячи половцев выйти, чем с колдуньей встретиться или ночью за гумно идти, где бес живет…
Злат знал, что отрок не отличался храбростью и на полях битв, только был боек на язык, но в хмельном тумане чувствовал добро в сердце ко всем людям. Он не знал, кого слушать. Пьяный монах Лаврентий шептал ему на ухо:
— Тот престарелый воин, что в Тмутаракани скончался…
— Что тебе надобно от меня? — удивлялся Злат.
— Помышляя о спасении души… сказал нам пред смертью…
Если бы эти слова долетели до слуха кузнеца, или Сахира, или всякого другого человека, которые помышляют о земном, они бы навострили уши. Тогда бы опаленный молнией дуб выплыл перед ними. Но Злат внимал монаху рассеянно, помышляя о другом. Мед наполнил его голову сладостным туманом, и он видел не дуб, а Любаву…
А Лаврентий продолжал бубнить, вспоминая последние мгновения старого воина:
— Сказал… Пойдите в город, называемый Переяславль Русский, и обрящите там дуб, опаленный издревле молниями. Тридцать три шага от того древа на полночь…
Однако другие два инока, не столь хмельные, уже обратили внимание на глупую болтовню Лаврентия. Тот из монахов, что был тщедушен, но более наделен разумом, чем двое других, полез через стол к приятелю. Его звали Власий. Он кричал:
— Глупец! Вот уж подлинно свинячей крови упился! Не слушайте же, христиане, этого безумца!
Но Лаврентий, упившись медом, упрямо повторял:
— Тридцать три…
Благоразумный инок не удержался и стал бить пьяницу по голове сухонькими кулачками. Тот выставил вперед огромные ручищи, защищаясь от неожиданного нападения. Власий кричал:
— Вот я тебе ужо…
Все вокруг смеялись, глядя на это единоборство Давида с Голиафом, в котором еще раз был посрамлен великан, потому что вдруг понял, что сказал лишнее, и чувствовал свою вину перед товарищами. Странно было смотреть на этого слабого телом человека, который беспощадно колотил богатыря, а тот только икал. Наконец Власий потащил его из харчевни за рукав, и Лаврентий покорно шел, не упираясь.
Кузнец держался за бока, не в силах справиться со своим бурным смехом. Злат расплылся в улыбке, глядя на эту уморительную картину. Только Даниил, охмелев больше меры, ни на что не обращал внимания и говорил сам себе, под нос:
— Не море топит корабли, а ветер… Не огонь раскаляет железо, но поддувание мехами. Так и князь не сам впадает в сомнение, ибо советники вводят его в неправду. Так скажу князю…
Никто не знал, о чем он думал в этот час.
Однако Злат даже сквозь хмельной туман стал соображать, что неспроста монахи ищут обугленный молниями дуб. Теперь все становилось понятным, когда он вспомнил пьяный шепот монаха. Странники искали зарытое в земле серебро. Какую-то тайну открыл им престарелый воин… Тридцать три шага на полночь… Должно быть, поручил им найти свое сокровище. Чтобы монахи молились о спасении его души…
Иноков уже не было в корчме. Вспоминая слово за словом шепот Лаврентия, гусляр позвал приятеля:
— Даниил, не знаешь ли, что это за люди?
Оторвавшись от каких-то своих тайных мыслей, отрок повернулся к нему:
— Какие люди?
— Странники, что мед пили, про дуб спрашивали.
Даниил пренебрежительно махнул рукой:
— Они некогда в Печерском монастыре жили. Но немало лет, как их изгнали.
Кузнец находился в блаженном состоянии. Он тихо пел песенку, повторяя одни и те же слова:
Дунай мой, Дунай, тихий Дунай…
— За что их выгнали? — спрашивал Злат отрока.
— Писал там иконы некий художник по имени Алимпий, бессребреник великий. Богатый боярин поставил церковь в Киеве, на Подоле, и захотел украсить ее иконами. Он дал серебро и три доски печерским монахам, чтобы они уговорились с иконописцем. Монахи плату взяли у мирянина, но Алимпию ничего не сказали. Когда боярин пришел за своим заказом, монахи ему сказали, что художник еще требует денег, и тот увеличил плату без всякого сожаления, зная чудесный дар Алимпия… Неужели ты не знаешь об этом?
— Не знаю.
— Всем это известно. Мирянин пожаловался игумену Никону, и тот изгнал обманщиков из монастыря. Теперь они бродят из города в город, чего-то ищут… В последнее время в Тмутаракани обретались.
— Они сокровище ищут.
— Не верь им. Они известные лгуны. Какая польза человеку от сокровища, если у него ума нет?
— Вот нам найти бы серебро в земле, Даниил! Новые корзна купили бы, как у Ратиборовичей.
— К чему мне корзно, когда скоро голова моя упадет с плеч.