Последний выстрел. Встречи в Буране
Шрифт:
С улицы слышался надрывный гудок автомашины — это, видимо, Тамара звала своего доктора.
Косой дождь хлестал по ветровому стеклу газика, дробно барабанил по брезентовому тенту, как будто спрашивая у пассажиров: куда вас леший несет в такую непогодь?
Молчаливая, сгорбившаяся Вера Матвеевна сидела рядом с шофером, а Тамара и Михаил Петрович разместились на заднем сиденье. Тамара была разговорчива, хорошо настроена, ее черные глаза так и светились от радости и счастья. Она без умолку хвалила Буран — ну просто не село, а курорт, и звонко
Не переставая, хлестал дождь, и трудолюбивые «дворники» чертили и чертили свои полукруги, очищая ветровое стекло от влажной мути. Один «дворник» мелькал перед глазами шофера, второй перед Верой Матвеевной.
Сквозь прогалины очищенного стекла Михаил Петрович видел опустевшую, неприветливую степь, совсем непохожую на ту, какая расстилалась перед ним, когда по этой же дороге он ехал на «москвиче» в Буран. Тогда все было по-другому: весело сияло жаркое солнце, золотились хлеба, сидели на столбах зоркие орлы... Тогда машину вела Лидия Николаевна, а сзади сидел радостный, взволнованный встречей Ваня...
Встретились братья хорошо, а вот расстались холодно, и хотя брат просил приезжать на следующий год, но в этой просьбе слышалась только обычная обязанность родственника.
Зато племянники — бедовые Ванины сыновья — были рады встретить дядю Мишу и летом, и зимой, зимой даже лучше: можно покататься на коньках, на лыжах (Толя добавил — и на санках).
Просил приезжать Синецкий.
— Вот увидите, Михаил Петрович, через годик больница будет у нас не хуже городской, от поповского дома останется только ограда, — уверял он.
— Посмотрим, — согласился доктор. — Вы, Виктор Тимофеевич, растолкуйте мне, как же так получилось? Партком решил одно, колхозное собрание — другое...
— Вы насчет Ивана Петровича? Любят его у нас, верят ему. Председателя ведь избирают большинством голосов... Но мы одно забываем: он — председатель правления колхоза. А это правление работало у нас плохо, да и партком тоже не может похвалиться. Времена меняются. Единоличная власть добра не приносит. Это мы начинаем понимать. Думаю, что получится у нас... А не получится, посадим Ивана Петровича на комбайн...
Шел дождь, мутный, по-осеннему хмурый дождь.
Всю дорогу Михаил Петрович думал о Лидии Николаевне. Сидевшая рядом Тамара говорила что-то веселое, смеялась, но он почти не слушал, мысли его были еще в Буране, в просторном докторском доме...
На станцию приехали часа за два до прихода поезда. Шофер хотел было подождать с машиной, пока гости сядут в вагон, но Тамара тоном приказа распорядилась:
— Зачем ожидать? Поезжайте! — Она как будто чего-то боялась и поскорей угоняла шофера. В маленьком зале для пассажиров Тамара нетерпеливо стучалась во все окошки: в кассу — скоро ли начнут продавать билеты, к дежурному — не опаздывает ли поезд.
Вскоре подошел мокрый, будто вспотевший от быстрого бега пассажирский поезд. Тамара и сейчас торопила спутников — скорей, скорей! Она успокоилась только в вагоне, когда состав тронулся и, ускоряя бег, лихо затараторил колесами на стыках.
Молоденькая проводница открыла новым пассажирам свободное купе. Сразу было
Вера Матвеевна всюду любила устраиваться по-домашнему солидно, с удобствами. Она тут же потребовала для всех постельное белье, попросила абажур для настольной лампы. Проводница, ответила:
— Абажура нет.
— Как так нет абажура?
— Пассажиры поломали.
— А вы где были? Почему за казенным имуществом не смотрите? — напустилась на девушку Вера Матвеевна. — Вы зачем здесь? Кто за порядком следить будет?
Проводница, привыкшая к разным пассажирам, терпеливо сказала:
— Не волнуйтесь, абажур будет.
Тамара опять стала веселой, разговорчивой, счастливой.
— Сейчас пойду переоденусь в дорожный костюм и отправимся в вагон-ресторан. Отметим наш отъезд, — сказала она.
Как только Тамара вышла, Вера Матвеевна протянула доктору конверт.
— Прочтите, пока она будет переодеваться.
— Что это?
— Письмо.
— Какое письмо? — удивился он.
— Лидия Николаевна передала мне. Наказывала в поезде вручить вам. Как только поезд тронется, так и отдать. Он вскрыл конверт. На листке из ученической тетради было написано:
«Милый, милый Михаил Петрович! Вы уже в поезде. Слышите — стучат и стучат колеса. Видите — бегут и бегут навстречу телеграфные столбы. Вот Вы и уехали. Мне всегда многое хотелось Вам сказать, но терялись, не приходили на память те нужные слова. Спасибо за то, что Вы были у нас. Я знаю теперь, что такое; настоящее счастье, оно приходит только один раз в жизни. И оно пришло ко мне! Не осуждайте меня за это признание, ведь я пишу правду и только Вам одному. Я буду всегда, всегда ждать Вас, хотя знаю — никогда не дождусь. И все-таки сейчас мне хочется сказать не «прощайте», а «до свидания». До свидания, самый милый и самый любимый человек на земле! Л. Н. Ф.»
Михаил Петрович сидел у окна, подперев кулаком подбородок. Дождь неожиданно стих, как будто поезд вырвался в другое царство, под другое светлое небо. Только на стекле были еще видны пунктирные следы капель, и за окном поблескивали мокрыми ветвями густые заросли защитных лесных полосок.
«Не от счастья ли своего уезжаю?» — подумал он и вдруг услышал, как вагонные колеса выстукивают скороговоркой в ответ:
— От счастья, от счастья, от счастья...
Михаил Петрович сдавил виски ладонями, как будто не хотел слышать эту колесную скороговорку, он чувствовал, как подкатывает к горлу тугой, горький комок, затрудняя дыхание.
В купе вбежала Тамара. Она была в узких черных брючках, голубой шерстяной кофточке — стройная, красивая, всем своим видом как бы говорившая: ты посмотри, посмотри, кандидат, какое сокровище просится к тебе в руки, а ты думаешь о какой-то докторше...
— Я готова, можем идти в ресторан!
Михаил Петрович ничего не ответил. Он по-прежнему сидел у окна, подперев кулаком подбородок, точно окаменелый. Тамара подсела к нему.
— На твоем лице печать мировой скорби... Стоит ли скорбеть, если впереди столько радости, — говорила она, улыбаясь.