Последний выстрел. Встречи в Буране
Шрифт:
— Не только председателя, но и доктора повезете. Прошу, Лидия Николаевна, познакомиться — мой брат. Вы — сельский врач, а он у меня — городской, ученый! — Слова «городской» и «ученый» Иван Петрович выговорил с каким-то особенным смаком — знай, мол, наших!
— Тем более, рейс вдвойне ответственный, — с той же иронией отозвалась Фиалковская. — Не беспокойтесь, мой «москвичок» не чета изнеженной председательской «Волге», домчится... Не обращайте только внимания на стук, скрип и скрежет. Машина с музыкой!..
Издавна Михаил Петрович любил разглядывать людей. Это перешло к нему, кажется, от одного старого профессора, который нередко повторял на лекциях:
«Симпатичная, только напрасно красится», — подумал о ней Михаил Петрович и тут же помимо своей воли стал сравнивать Лидию Николаевну с Тамарой. Сравнение оказалось не в пользу сельского врача. Тамара красивее, моложе и наряднее, и шпилек у нее в волосах не видно, и косметикой пользуется более умело. Она как-то рассказывала ему, что ее бабка по отцу — из цыганок. Должно быть, от бабки у нее постоянная смуглость лица, чернота глаз и бровей, низковатый, но приятный голос; должно быть, от нее она унаследовала неистребимую страсть к ярким одеждам, бусам, перстням, серьгам. Тамара — щеголиха, она скорей бросилась бы в омут, чем рискнула показаться людям в таком вот простеньком платьице без вырезов, оборок, хитроумных складок, какое было на Фиалковской. Она понимает толк в нарядах, и в их большом городе волей-неволей тон задает модницам, потому что работает на телецентре диктором и почти каждый вечер красуется на голубом экране перед очами наблюдательных и придирчивых франтих...
Фиалковская, разумеется, не догадывалась о том, что ее с кем-то сравнивают. Не поворачивая головы и не отрывая глаз от дороги, она с явной подковыркой говорила:
— Помните, Иван Петрович, вы хотели в утиль отправить этого старичка? Но посмотрите, как шустро он бежит. И вам пригодился, и нам услужил... Эх, жалко, что испортилась ваша «Волга», сейчас бы наперегонки, уж мой старичок не уступил бы вашей красавице...
Иван Петрович не отвечал, делая вид, будто не слышит ее слов, а потом, чтобы отвязаться от говорливой хозяйки «москвича», стал шумно и подробно расспрашивать брата о работе, о его науке. Михаил Петрович отвечал с неохотой, односложно — да, нет, — а чаще отмалчивался. Ему не хотелось говорить о работе, о больнице, он больше любовался дорогой, холмистой степью, что плыла навстречу машине. Из окна он видел — слева и справа от большака далеко-далеко разбросаны в беспорядке холмы. Казалось, будто на их покатые бока накинуты серебристо-белые ковры. Но у природы, видимо, не хватило этих белых ковыльных ковров, потому-то кое-где остались ничем не прикрытые желто-серые каменистые вершины.
У дороги, на телеграфных столбах, сидели равнодушно-сонные степные орлы. Они
Иван Петрович рассмеялся:
— Ишь чертяка, приспособился к технике, механизировал добычу пропитания, птичий царь...
Вот в чем дело! Оказывается, орлы не зря сидят на столбах. Они не дремлют, а зорко следят, не вынырнет ли из запыленной придорожной травы вспугнутый зверек. Теперь Михаил Петрович с еще большей заинтересованностью следил за орлами и любовался необозримо широкой равнинной степью, что раскинулась перед глазами, когда машина перевалила через холмистое взгорье. Он вырос и жил в лесных краях. И эта степь сперва показалась ему пустынной и непонятной. Вот уж сколько едут они от станции и не встретили по дороге ни хуторка, ни какого-нибудь домика, кругом безлюдье и поля, поля бронзовеющей пшеницы, цветущих подсолнухов, высокой, густой, как девственный лес, кукурузы.
— Лидия Николаевна, остановитесь-ка, — неожиданно попросил Иван Петрович. Он вылез из машины, подошел к пшеничному полю, сорвал колосок и по-хозяйски стал растирать его на ладони.
— Ну, как, Иван Петрович, соседская пшеничка? — поинтересовалась Фиалковская.
Он промолчал, и только в машине хмуро проговорил:
— Хороший налив. — Но тут же торопливо добавил: — А у меня все-таки лучше. Лучше!
Пофыркивая и скрипя своими Стариковскими железками, удалой«москвичок» упрямо катил и катил по дороге, а за ним, подобно дымному следу ракеты, неотрывно волочился пыльный хвост...
Буран — село большое, зеленое. Издали казалось, будто бурановские строения ходили-бродили по холмам да по степным раздольям, а потом остановились на берегу, выстроились в шеренгу и залюбовались лесом, буйно зеленевшим на той стороне реки.
В селе одна улица — широкая, длинная. Выгибаясь, она повторяла изгиб речного берега.
Фиалковская остановила машину у крыльца председательского дома.
— Вот и мой дворец, Миша, — сказал Иван Петрович. — Строил своими руками и по собственному проекту.
Михаил Петрович поблагодарил Фиалковскую, пожал ей руку на прощание.
— Заходите, Михаил Петрович, буду рада видеть вас в больнице, — пригласила она.
Когда Фиалковская уехала, Иван Петрович поинтересовался:
— Ну, как тебе наша докторша?
Гость неопределенно пожал плечами: он ничего не мог сказать о ней, кроме того, что она приличный шофер.
— Зубастая женщина, жалко отпускать такую... А по всему видать, уедет скоро от нас.
— Уедет? Почему?
Иван Петрович махнул рукой:
— Старая песня! У нас, братец мой, так повелось: два-три года пройдет — и новый врач едет, новый агроном... Не держится ученая молодежь на селе. Отрабатывать приезжает, как на поденщину...
— Значит, плохо держит председатель.
Задетый за живое, Иван Петрович быстро возразил:
— Нет, стараюсь держать, условия создаю. Жилье? Пожалуйста, занимай, живи. Питание? Ешь на здоровье, выписывай со склада... Что еще человеку надо? Ты посмотри, красотища-то кругом какая!
Из соседней калитки вышла уже немолодая женщина, до самых глаз повязанная белым платком. В руках она держала решето, доверху наполненное румяными пирожками, булочками, ватрушками.