Последняя глава
Шрифт:
— Послушай-ка, ты, там, фрекен, что я хотел сказать, дай-ка спросить тебя об одной только вещи: ты действительно имеешь серьезное намерение?
Уже, вероятно, в третий раз задавал он ей этот вопрос и получал в ответ ее уверения. Да и что могла она ответить? Она была достаточно благоразумна и видела преимущество переселения на горное пастбище Торахус; до сих пор у нее не было ничего определенного, и она поблекла уже; молодой человек предлагал ей дом и семейную жизнь, какие имел, это было пока все, на что она могла рассчитывать. Но, конечно, главным образом пошла она на это за неимением ничего лучшего.
Наступило рождество, и
— Да послужит это на пользу и на радость вам всем! Итак, скатерть переселилась, доктор стал ее собственником.
Фрекен д'Эспар улыбалась, сидя на своем месте; она могла обойтись и без трогательной благодарности доктора за этот дар. Во всем этом ей чудилось что-то неискреннее; пансионеры в общем ценили доктора Эйена вовсе не так высоко, — он был мил и оживлен, и доброжелателен, но не пользовался слишком большим уважением; то, наверно, придумали вдовы пасторов, у которых рождество было на уме, и вот им захотелось сделать рождественский подарок хотя бы доктору. Удивительно, что это обрадовало и тронуло его; правда, когда он благодарил за поднесение ему скатерти-алтаря для его святилища, глаза у него были влажны.
После ужина роздана была почта; иллюстрированные открытки наводнили стол; было также несколько нумеров рождественских журналов и одна единственная книга. Среди посланий была свернутая в трубку бандероль с наклеенными на нее французскими марками, со штемпелем Парижа. То был подарок санатории «Торахус-Марш», сочиненный пианистом и стипендиатом Сельмером Эйдо. Великолепно! Молодой артист не забыл Торахуса среди блеска мировой столицы. К роялю подвели учительницу музыки, чтобы она сыграла марш; но скоро она вынуждена была прекратить игру и попросить о разрешении сперва немного разучить его. Зато она сыграла два рождественских псалма, спетых всем обществом. Так как после этого всех обнесли кофе, печеньем, вином и сластями, то становилось все больше и больше похоже на настоящий рождественский вечер; доктор опять сказал речь, на этот раз в честь семейных очагов в стране, светящихся окон в хижинах и домах, веселых детских глаз, в честь матерей — матерей, милостивые государыни и государи, которые в милое рождественское время работают с утра до вечера, а, может быть, иногда и с вечера до бела дня.
— За процветание семейных очагов и матерей!
По случаю того, что были задеты такие нежные струны, было, конечно, выпито, и матери кивали головами и благодарили.
А час спустя рождество и рождественский вечер были закончены; доктор строжайше настаивал на том, чтобы нервные пациенты вовремя ложились в постель, а остальные, ночные гуляки, чтобы вели себя, согласно объявлению, висевшему в коридоре. Поэтому Самоубийца, инспектор и какой-то купчик собирались перейти во флигелек, чтобы перекинуться в картишки.
Когда Самоубийца проходил мимо, фрекен д'Эспар сказала ему:
— Веселого рождества, господин Магнус!
Это было, конечно, только брошенное мимоходом слово, но Самоубийца ответил коротко:
— Почему сказали вы это?
Она, очевидно, не попала в точку и попыталась дальше:
— Вы получили много рождественских карточек? — А вы, фрекен, много получили?
— Нет. Две только.
— От кого мог бы я получить поздравления? — спросил Самоубийца. — Я никого не знаю.
— В таком случае, извините. Самоубийце стало совестно.
— Что вы, дорогая… Впрочем, об этом мы можем после потолковать. Идите вперед, — сказал он своим партнерам, — я сейчас приду. — Нет, я не получил ни одной карточки, да и не ожидал. Это, впрочем, чепуха. Я жалею только о том, что сам послал дурацкий привет, глупее этого я ничего выдумать не мог и, подумайте, кому? — Моссу, этому противному животному Моссу.
— Моссу?
— Это удивляет вас? Но разве он не послал мне пальто и вместе с ним наглое письмо?
— И вы послали ответ на письмо?
— Нет, я послал карточку. Я купил ее внизу, в местечке. Там могло быть изображение потухающего пламени, или человека с длинным носом, это было бы кстати; но, подумайте, какая смешная штука! Там была изображена белка. Я не выбирал карточку, я взял первую из предложенных мне. Подумайте, белка, такая бессмыслица! Вы знаете, как сидит белка, распустивши хвост вдоль спины? Она сидит, как в чашке. Если бы я послал ему красный, размалеванный дом в снегу, или младенца Иисуса, было бы все равно. Белка! Слыхали ли вы о чем-нибудь более безобидном?
— А не приходило вам в голову, что он будет раздумывать над этой белкой? — сказала фрекен. — И время у него пройдет? Ведь он слеп и заброшен.
— Что? Вы уже решили, что он над этим голову будет себе ломать? Это не беда, может быть, ему и нужна какая-нибудь забота для его дурацкой головы. Белка, скажет он, что Магнус хотел этим сказать? Послушайте, фрекен, не накинуть ли нам пальто и не прогуляться ли нам немного при лунном свете.
— Но ведь вас ждут во флигеле.
— Нет, они позовут почтальона и скотника. И они вышли при свете луны.
— Чем больше я думаю об этом, тем более понимаю, что достаточно с него белки, — сказал Самоубийца. — Благодарю вас, фрекен, вы мне показали это, вы сейчас заметили, что в этом было что-то злостное. Он ведь спросит когонибудь, у кого глаза во лбу, что изображено на карточке. Белка, скажут они. Тут у него в голове будут полный хаос и непонимание, я отсюда вижу его лицо…
Самоубийца продолжал болтать. Фрекен заметила:
— Он и без того окружен густым мраком. Хорошо, что вы не послали того письма.