Последняя любовь гипнотизера
Шрифт:
— Ох, ну ладно, тогда и я не буду, — сказала ее мать.
Она поставила бутылку на стойку и тихонько постучала костяшками пальцев по столу.
Жест показался на удивление бессмысленным. Элен тут же вспомнила о том, как Мел говорила, что Анна стала скрытной.
— Как у тебя дела? — спросила Элен.
— У меня? Все в порядке. — Анна перестала барабанить пальцами и слегка покачала головой. — Тогда не выпить ли нам по чашечке чая? Чем ты тут занималась, когда я так напугала тебя своим визитом?
— Вещи укладывала, — ответила Элен, включая
— А, Патрик, — вздохнула Анна. Она уселась к столу. — Совсем не нужно было выставлять все это фарфоровое великолепие. Мне пока что не восемьдесят.
Элен не обратила внимания на ее слова и взялась за чайник.
— Достаточно будет и чайных пакетиков! Или это тебе уже восемьдесят?
— Так что ты думаешь о Патрике? — спросила Элен, заливая в заварочный чайник кипяток просто для того, чтобы позлить мать. — Мел и Пип даже позвонили и рассказали, как он им понравился.
— Вот как? — пробормотала Анна и тут же повысила голос, чтобы ее было слышно сквозь гул электрического кипения. — Ну, определенно могу сказать, что он мне не неприятен. Тебе бы надо давно заменить эту посудину.
Элен отставила в сторону чайник:
— И как это следует понимать?
— Да так, что он слишком громко гудит. Как будто самолет взлетает.
— Нет, что значит — Патрик тебе не неприятен?
— Он абсолютно безвреден.
— Знаешь, это оскорбительно! — Элен от удивления чуть не расхохоталась.
— Если тебе так уж хочется знать правду, я чувствую, что с ним что-то не так. Ну, ощущаю некую холодность.
Холодность! И это сказано ее теплой, милой, домашней мамочкой!
— Ну да, ты же у нас великий знаток человеческой натуры.
Элен тоже села к столу и, разливая чай, заметила, что ее рука слегка дрожит. Это был гнев. Ее переполнял гнев от обиды за Патрика.
— Ты задала вопрос, — пожала плечами Анна. — Я ведь не утверждаю, что права. Просто объясняю тебе, что я ощутила.
— Конечно, ты же думала, что Джон — само совершенство!
— Джон был хорош в компании.
Анна улыбнулась нежно, словно Джон был каким-то дорогим старым другом.
— Мел как-то сказала, что он просто самодовольный болван. Джон был до отвращения саркастичен. Он обращался со мной как с последней идиоткой. Постоянно приближался к грани словесного оскорбления.
— Ох, Элен, но он не был таким! Не пытайся переписать историю. В особенности не пытайся переписать ее так, чтобы представить себя жертвой. Я ненавижу этот менталитет жертвы, которым в наши дни страдают женщины. Ваши отношения просто не сложились. Джон вовсе не был злобным монстром!
— Джон заставлял меня быть очень, очень несчастной, — парировала Элен.
Ее голос дрогнул. Джон был еще каким злобным монстром! Она сейчас как будто вернулась в те времена, когда ей было пятнадцать, и ее гормоны сходили с ума, и, кажется, любой разговор с матерью заканчивался слезами Элен.
— А Патрик сделал меня очень счастливой!
— Ну и ладно, только это и имеет значение, — рассудительно произнесла Анна тем самым спокойным и примирительным тоном, который обычно отвлекал Элен в пятнадцать лет. — Тебе совсем незачем ко мне прислушиваться! Взгляни на мою собственную историю. Что я вообще знаю о мужчинах?
— Ничего, — кивнула Элен. — Ты ничего о них не знаешь.
Ее мать вскинула брови и взялась за чашку с чаем.
— Я совсем не хотела тебя расстраивать.
— Ну, положим, хотела, — мрачно возразила Элен.
Она и в самом деле ведет себя как подросток. Куда подевалась вся ее интеллигентная эмоциональная сдержанность?
— Извини. Мне действительно жаль. — Анна неловко похлопала Элен по плечу. — Ты что-то очень бледная.
— Может, это потому, что я беременна, — брякнула Элен и разразилась целым потоком слез.
Во вторник я позвонила на работу, сказалась больной и снова отправилась на пляж в Авалоне с моей новой доской для серфинга.
Никогда прежде я не занималась ничем подобным — не в таких условиях выросла. Моя мать пришла бы в недоумение. Она всегда думала, что самое замечательное в жизни — это регулярная зарплата; и это нечто такое, что не дается просто так, в особенности женщинам. Я до сих пор как наяву слышу почтительность в ее голосе, когда она рассказывала знакомым о моей первой службе после университета: «Саския нашла себе работу!»
Помню, как сбила ее с толку, как-то обронив: «Работа должна приносить удовлетворение». Мама тогда воскликнула: «Но, милая, они же тебе платят!» Она очень боялась, что я буду невежливой с начальством. И была уверена: однодневный отпуск по болезни — это нечто безумное и опасное.
Прости, мам. Мне необходимо было отвлечься.
— Отвлечься! — наверняка фыркнула бы мама.
Она не верила в современные нервные расстройства вроде депрессий или анорексии. Когда сыну какой-то ее подруги поставили диагноз «клиническая депрессия», мама исполнилась отвращения: «Да из-за чего грустить этому глупому парню? У него отличная работа! Жена! Ребенок!»
Мама верила в горе из-за смерти близкого и в радость по поводу рождения, и в любовь и брак, и в простую здоровую пищу, и в безупречно чистый дом. Все прочее оставалось для нее глупостью.
Интересно, сочла бы она глупостью то, что я буквально развалилась, когда Патрик порвал со мной? Мама ведь обожала Патрика, ну и его сына тоже, конечно. Она считала Патрика своим приемным сыном, а Джека — внуком.
Полагаю, Патрик уже познакомился к этому времени с родителями гипнотизерши. Меня захлестывают жуткие волны ярости, стоит лишь представить, как он болтает с ее матерью, держится предельно вежливо и старается произвести на нее впечатление, как будто моей милой матушки никогда и на свете не было, как будто моя матушка служила всего лишь чем-то вроде тренажера, на котором он готовился к общению с настоящей тещей.