Последняя любовь Казановы
Шрифт:
Джакомо взял руку своей приятельницы и нежно поцеловал ее. Мадам де Фонсколомб позволила ему это сделать, потом улыбнулась и сказала, что глаза ее, давно уже смотрящие лишь в прошлое, заставляют ее видеть сейчас молодою человека прекрасной и благородной наружности, вспоминая о котором, она когда-то окончательно уверилась, что любила его лишь в мечтах.
– Вы действительно сомневаетесь в реальности того молодого человека?
– Он назвался шевалье, но на самом деле, если бы не ошибка судьбы, по всем признакам он должен был родиться принцем. Этот человек был настолько мил, что можно было усомниться в том, что он мог существовать где-либо, кроме романов, которые заводил каждый день.
– Вы хотите сказать, что он постоянно лгал?
– Этот совершенный любовник, без сомнения,
Вторую половину дня Джакомо и мадам де Фонсколомб провели в компании княгини Лихтенштейн и князя-курфюрста, устроивших для них радушный прием. Князь выказывал явное пристрастие ко всему французскому. Даже Революция, по его мнению, была рождена в Версале или провинциях талантливыми людьми, которые всеми силами старались способствовать процветанию своих местечек. Княгиня Лихтенштейн, которой ее сын, граф Вальдштейн, писал очень редко, обменялась новостями со старой дамой. Она, как обычно, жаловалась, что наследник Валленштайнов занят тем, что разъезжает по Европе, не имея ни других планов, ни желаний, кроме покупки лошадей. Эта всепоглощающая страсть ставила его, по ее мнению, в один ряд с перекупщиками этих благородных животных, в компании которых он проводил большую часть времени.
О Казанове князь-курфюрст знал лишь то, что тот приходится сыном красавице Занетте, которую он когда-то, очень давно, видел в одной из комедий, и братом покойному директору его Академии искусств. А Джакомо, которого княгиня Лихтенштейн к тому же считала чуть ли не слугой своего сына, предавался на протяжении всей встречи самым горьким размышлениям. Делая вид, что любуется красотой разбитого на французский манер сада или китайской беседкой, он почти не принимал участия в разговоре, а если все же делал это, то со скромным видом человека, являвшегося всего лишь братом одного, сыном другого, лакеем третьего, и который, таким образом, сам по себе просто не существует.
Ближе к вечеру князь-курфюрст пригласил мадам де Фонсколомб на ужин, где должны были присутствовать несколько придворных. Казанове он ничего не сказал, но само собой разумелось, что этот сопровождавший мадам господин тоже займет свое место за столом. Старая дама под предлогом преклонного возраста и плохого самочувствия отклонила приглашение. Тогда князь подал ей руку, чтобы проводить до коляски. Княгиня Лихтенштейн тоже старалась поддержать ее под локоть. Казанова скромно шагал позади этого дуэта известных личностей, овеянных славой многочисленных именитых предков, совокупность которых представляла тысячелетнюю историю высшею дворянства. Вся сила любви, какой был наделен Казанова в течение своей долгой жизни, не могла бы способствовать тому, чтобы он превратился в «принца», если только не говорить о тех, кто его воистину любил. В сущности, он был теперь обычным стариком, бесславно бредущим навстречу смерти на почтительном расстоянии от этих двух людей, чей возраст в совокупности составлял возраст самой цивилизации.
Когда коляска тронулась, мадам де Фонсколомб сумела найти для Казановы слова утешения и дружбы, которые позволили бы ему вернуть некоторую уверенность в себе. Суть ее речей сводилась к тому, что ослепленные собственным величием и блеском своих изображений на золотых и серебряных монетах, великие мира сего перестают замечать простых людей, их внимание привлекают лишь известность, звания и в некоторой степени внешний лоск и везение. Чем выше становится их положение, тем более чуждыми становятся они для самих себя, а может быть, и для всей человеческой природы.
Вскоре, почувствовав, что настроение ее спутника немного улучшилось, старая дама продолжала:
– Однако даже в самом беззаконном из обществ невозможно создать тот идеальный город, о котором грезит наша дорогая Полина, место, где человек неблагородного происхождения сможет с легкостью обогнать остальную часть человечества благодаря
Такая добродетель, – продолжила старая дама, – не более чем ложное чувство собственного достоинства, в которое рядится пошлость за неимением достоинства истинного. Это чувство является всего лишь орудием для того, кто самонадеянно стремится к власти. Это как корона, которую негодяй всегда готов водрузить себе на голову. И одновременно это наиболее часто встречающаяся маска, которую предпочитают носить из честолюбия и которая, вместо того чтобы скрыть истинные намерения, со всей очевидностью свидетельствует о них.
Увы! – со вздохом признала мадам де Фонсколомб. – Конечно, внешнее благородство человека целиком зависит от богатства одежды и изысканности манер, поскольку, как и другие человеческие свойства, является лишь видимостью. Но иногда эта видимость отражает истинную суть. Качество одежд и безупречные манеры действительно могут зависеть от самого человека, но лишь Бог может вложить в человеческое сердце любовь к добру, подарить живую душу тому, кто раньше ее не имел, и таким образом придать подлинность и смысл театру теней, называемому человеческим обществом.
Узурпаторы, притесняющие теперь Францию, заставляют народ верить, что разум и способность иметь суждения, присущие в равной мере всем людям, принадлежат по праву лишь установленному ими справедливому и дальновидному правительству. Неужели они действительно полагают, что мы, как часы, состоим из ловко пригнанной системы колес и пружин и что можно простыми законами механики объяснить душевные порывы каждого из нас или дух целой нации и ее характер?
Я думаю, что ценность человеческих законов определяется в большей мере не тем, что они предписывают, а их древностью. Не является ли теперь преступлением то, что в другое время будет считаться наипервейшим долгом? В этой путанице и потемках, где мы вынуждены блуждать из-за недостатка знаний, которыми обладаем по своей природе, не является ли наибольшей мудростью уважать закон единственно по причине его возраста, а привычку лишь за то, что это привычка? Конечно, стародавние времена с их варварскими нравами оставили нам свои несправедливые правила и жестокие обычаи, которые следовало отменить. Но представители политической власти и судьи, как правило, давно не действуют столь сурово. Так стоит ли теперь изменять и уничтожать то, что следовало бы, напротив, довести до совершенства? И стоит ли рубить дерево, которое, чтобы расцвело, следует лишь вовремя подрезать?
Мудрые речи мадам де Фонсколомб нашли глубокий отклик в душе Казановы. По сравнению со всеми милостями, которые смог даровать ему когда-то его добрый гений, по сравнению с той возможностью, которую, благодаря счастливому времени культурного подъема, получил он, сын танцовщика и комедиантки, взойдя по всем ступеням социальной лестницы и встречаясь с людьми всех сословий и званий, – от наиболее обездоленных до наиболее именитых, – имея возможность даже беседовать с королями, Джакомо, в сущности, считал пустяком те неудачи и унижения, которые ему также приходилось переживать. Этот незначительный человек, которого его эпоха смогла одарить, за неимением великой судьбы, какую он, без сомнения, и не заслуживал, блестящим существованием и бесконечными удовольствиями, ощущал себя крохотной веточкой того самого дерева, которое собирались срубить, и чувствовал, как гибнет вместе с ним.