Последняя милость

ПОСЛЕДНЯЯ МИЛОСТЬ

ПОСЛЕДНЯЯ МИЛОСТЬ

Предисловие

«Последняя милость», короткий роман из времен войны 1914 года и русской революции, был написан в Сорренто в 1938 году и увидел свет за несколько недель до Второй мировой войны, в 1939-м, то есть спустя двадцать лет после описанных в нем событий. Сюжет далек от нас и в то же время очень нам близок — далек потому, что бесчислен­ное множество эпизодов Гражданской войны за двадцать лет заслонило те события, близок же потому, что душев­ные смуты, описанные в романе, мы переживаем и сей­час, даже сильнее, чем когда-либо. В основе романа лежит подлинная история, и три центральных персонажа, кото­рых в книге зовут Эрик, Софи и Конрад, изображены по­чти в точности так, как описал их мне близкий друг глав­ного героя.

История эта тронула меня, как, надеюсь, тронет она и читателя. Кроме того, с чисто литературной точки зрения в ней, как мне показалось, содержатся все элементы, при­сущие классической трагедии, и она, таким образом, пре­красно вписывается в рамки традиционной французской повести, унаследовавшей, на мой

взгляд, некоторые чер­ты этого жанра. Единство времени, места и, как исключи­тельно удачно определил некогда Корнель, единство угро­зы; действие, сосредоточенное вокруг двух-трех героев, из которых по крайней мере один достаточно трезво мыс­лит, чтобы пытаться разобраться в себе и сам себя судит; наконец, неизбежность трагической развязки, к которой всегда приводит страсть, хотя в повседневной жизни она, как правило, принимает более скрытые или невыражен­ные формы. Да и само место действия, затерянный уго­лок Прибалтики, отрезанный от мира революцией и вой­ной, как нельзя лучше — по причинам, аналогичным тем, что так блестяще изложил Расин в предисловии к «Баязету», — отвечало условиям трагической игры, очистив исто­рию Софи и Эрика от рутины будней и позволив взгля­нуть на совсем недавние события с некоторого расстояния, почти равноценного временной дистанции.

Я писала эту книгу не для того, чтобы воссоздать не­кую среду или определенную эпоху, — по крайней мере, это не было главным. Но психологическая правда, к кото­рой мы стремимся, слишком тесно связана с личным и частным, чтобы мы могли с чистой совестью, как это дела­ли до нас наши учителя из классической эпохи, игнориро­вать или обходить молчанием внешние факторы, несом­ненно влияющие на сюжет. Местечко, которое я назвала Кратовице, не могло быть лишь преддверием трагедии, а кровавые эпизоды Гражданской войны — только расплыв­чато-красным фоном истории любви. Без созданного ими состояния перманентного отчаяния, в котором пребыва­ют герои, их дела и поступки были бы необъяснимы. Эти мужчина и женщина, которых я знала лишь по краткому изложению перипетий их любви, могли ожить лишь в этом неотъемлемом от них освещении и, насколько воз­можно, в исторически достоверных обстоятельствах. В ре­зультате сюжет, выбранный мною потому, что я нашла в нем конфликт страстей и сильных характеров практичес­ки в чистом виде, заставил меня знакомиться со штабны­ми картами, выяснять подробности у очевидцев и подни­мать в архивах старые газеты и фотографии, искать смутные тени, слабые отголоски, только и долетавшие в то время до Западной Европы от почти не освещавшихся военных действий на границе маленькой северной стра­ны. Позже непосредственные участники той самой вой­ны в Прибалтике — двое или трое, независимо друг от друга, — заверяли меня, что «Последняя милость» очень походит на их воспоминания, и это было для меня луч­шей оценкой моей книги, чем любые положительные от­зывы критики.

История написана от первого лица, в форме монолога главного героя, — этим приемом я часто пользовалась, пото­му что он не оставляет в книге места точке зрения автора или, по крайней мере, его комментариям, и еще потому, что он позволяет показать человека наедине с собствен­ной жизнью, пытающегося более или менее честно осмыс­лить ее и, прежде всего, вспомнить. Не будем, однако, за­бывать, что длинный рассказ из уст главного героя романа, обращенный к сочувственно-безмолвным слушателям, — это все-таки литературная условность: с такой скрупулез­ной детальностью и логической последовательностью рас­сказывать о себе может герой в «Крейцеровой сонате» или «Имморалисте», но никак не в жизни: реальная исповедь обычно бывает более отрывочной или, наоборот, перегру­женной повторами, более путаной, менее внятной. Разуме­ется, эти оговорки относятся и к рассказу, который ведет герой «Последней милости» в зале ожидания, обращаясь к слушающим его вполуха попутчикам. Но, приняв эту изначальную условность, во власти автора показать живо­го человека со всеми достоинствами и недостатками, вы­раженными его собственными характерными словечка­ми, с его правотой и неправотой, с его предрассудками, о которых он не знает сам, с его откровенной ложью и лжи­выми откровениями, о чем-то умалчивающего, а что-то даже и забывающего.

Такая литературная форма имеет и свой недостаток: она более, чем любая другая, требует от читателя сотруд­ничества, вынуждая его домысливать события и людей, которые он видит сквозь «я» героя, как предметы сквозь толщу воды. В большинстве случаев этот прием — рассказ от первого лица — представляет рассказчика в выгодном свете; но в «Последней милости» искажение, неизбежное, когда человек говорит о себе, имеет обратный эффект. Такой человек, как Эрик фон Ломонд, мыслит наперекор самому себе; боязнь впасть в ошибку заставляет его истолковывать свои поступки, если они вызывают сомнение, непременно в худшую сторону; страх перед зависимос­тью заковывает в броню жестокости, ненужную по-насто­ящему жестокому человеку; гордыня в нем постоянно мешает гордости. В результате наивный читатель может увидеть в Эрике фон Ломонде садиста, а не человека, ре­шившегося бестрепетно посмотреть в лицо страшным вос­поминаниям, бездушного солдафона, забывая, что бездуш­ного солдафона как раз нисколько не терзала бы память о том, как он заставил кого-то страдать, или, скажем, убеж­денного антисемита, — в то время как этот человек, для которого зубоскальство в адрес евреев является одной из составляющих кастового конформизма, не скрывает сво­его восхищения мужеством лавочницы-еврейки, а Григо­рия Лоева включает в героический круг погибших друзей и врагов.

И, как нетрудно догадаться, в запутанном клубке люб­ви и ненависти отчетливее всего проявляется дистанция между образом рассказчика, нарисованным им самим, и тем, кто он есть или был на самом деле. Эрик словно ото­двигает на второй план Конрада Реваля — мы видим весь­ма расплывчатый портрет пылко любимого им друга, — потому что, во-первых, не в его характере распространять­ся о том, что ему всего дороже, а во-вторых, что, собствен­но, он может сказать равнодушным слушателям о друге, который ушел, не успев сложиться и проявиться как лич­ность? Чуткое ухо, быть может, распознает в некоторых его намеках на друга притворную развязность и едва уло­вимое раздражение, с которыми говорят о тех, кого слиш­ком любили. Софи он, напротив, отводит главную роль и живописует ее мастерски, вплоть до слабостей и потуг на бесчинства, не только потому, что любовь девушки льстит ему, даже льет бальзам на душу, - дело в том, что кодекс чести Эрика предполагает уважение к противнице, какой

является нелюбимая женщина. Другие искажения кар­тины не столь осознанны. Этот человек, между прочим, не лишеный прозорливости, сам того не желая, предвзято судит о чувствах, владевших им в юности: возможно, он был влюблен в Софи сильнее, чем говорит, и наверняка ревновал ее больше, чем его самолюбие позволяет ему при­знать; с другой стороны, то, что ему претит напористая страсть девушки, — не такая редкость, как ему кажется, это почти обычная реакция мужчины на шок от первой встречи с большой любовью.

За житейской историей о девушке, которая говорит: «Возьми меня», и юноше, который ее не хочет, главная тема «Последней милости» — это прежде всего некая од­нородность и общность судьбы трех людей, испытавших одни и те же лишения и беды. Особенно схожи Эрик и Софи — своей непримиримостью и отчаянным стремле­нием быть собой до конца. Метания Софи проистекают из потребности отдаться телом и душой куда более, чем из желания быть кем-то взятой или кому-то понравиться. Привязанность Эрика к Конраду больше, чем чисто фи­зического или даже сентиментального свойства; его вы­бор полностью отвечает некоему мужскому идеалу, хи­мере героического товарищества — это составляющая часть мировоззрения. Когда в конце книги он и она встре­чаются, я попыталась показать через те немногие слова, которыми они еще могли перемолвиться, эту их близость, это сходство, которые сильнее конфликта плотских стра­стей и политических убеждений, сильнее даже обид от неутоленного желания и уязвленного самолюбия, эту тес­нейшую братскую связь, которая роднит их, что бы они ни делали, — и она же объясняет, почему так глубоки ока­зались их раны. В тот момент уже не важно, кто из этих двоих убьет, а кто примет смерть. Не важно даже, нена­видели они друг друга или любили.

Я знаю, что пойду наперекор моде, если добавлю, что одна из причин, побудивших меня написать «Последнюю милость», — присущее ее героям врожденное благород­ство. Договоримся сразу о том, какой смысл вкладывается в это слово: для меня оно означает отсутствие корыстных расчетов. Я понимаю, что возникает опасная двусмыслен­ность, когда говоришь о благородстве в книге, три главных героя которой принадлежат к привилегированной касте, являясь последними ее представителями. Мы слиш­ком хорошо знаем, что два понятия — нравственное и клас­совое, благородство и аристократизм — совпадают далеко не всегда. С другой стороны, мы поддались популярному ныне предрассудку, отказавшись признать, что идеал бла­городства по крови, каким бы надуманным он ни был, развивал в иных натурах независимость, гордость, вер­ность, бескорыстие — качества, благородные по определе­нию. А ведь это основополагающее достоинство, в кото­ром современная литература, повинуясь условностям, зачастую отказывает своим героям, так мало зависит от социального происхождения, что Эрик, при всех своих предрассудках, признает его в Григории Лоеве и не нахо­дит в ловкаче Фолькмаре, человеке из той же среды, что и он сам, воюющем по ту же сторону баррикад.

С сожалением, поскольку вынуждена подчеркивать само собой разумеющиеся вещи, отмечу в заключение, что «Последняя милость» отнюдь не имела целью превознес­ти или опорочить какую бы то ни было группировку или класс, страну или партию. Сам факт, что я, вполне осоз­нанно, дала Эрику фон Ломонду французское имя и пред­ков-французов, наверное, для того, чтобы наделить его яс­ным и язвительным умом (отнюдь не германская черта), противоречит возможным попыткам интерпретировать этот образ как идеализированный или, наоборот, карика­турный портрет немецкого аристократа или офицера. «Последняя милость» ценна как человеческий документ (если такие существуют), но ни в коем случае не как по­литический, и только с этой позиции следует о ней судить.

30 марта 1962

Последняя милость

Было пять часов утpa, шел дождь, и Эрик фон Ломонд, раненный под Сарагосой, покинув борт итальянского корабля-госпиталя, ждал в вокзальном буфете в Пизе поезда, который должен был увезти его в Германию. Красавец — хоть он уже миновал сорокалетний рубеж, но черты его будто застыли в какой-то суровой юности, — Эрик фон Ломонд унаследовал от своих предков-французов, от матери-прибалтийки и отца — уроженца Пруссии, тонкий профиль, бледно-го­лубые глаза, надменность улыбки, редко появлявшейся на его лице, и манеру лихо щелкать каблуками — теперь, правда, он был лишен такой возможности из-за раздробленной загипсованной ноги. На­ступал тот предрассветный час, когда чувствительные люди откры­вают душу, когда сознаются преступники и даже самые неразговор­чивые борются со сном при помощи баек или воспоминаний. Эрик фон Ломонд, всегда с завидным постоянством державшийся по пра­вую сторону баррикад, принадлежал к тому типу мужчин, которые, в 1914 году по молодости лет едва успев пригубить опасности, стали затем, в силу охвативших Европу послевоенных смут, собственной неуспокоенности и невозможности ни утолить свою душу, ни сми­риться, солдатами удачи и повоевали уже за всех полупобедителей и полупобежденных. Он участвовал в различных движениях, приведших в Центральной Европе к власти Гитлера, был в Чако и в Манчжурии, служил под знаменами Франко, а еще раньше командовал одним из добровольческих отрядов, боровшихся против большевиков в Курляндии. Раненая нога его, спеленатая, как младенец, лежала наискось поперек стула; говоря, он рассеянно теребил старомодный браслет огромных золотых часов, вещицы столь дурного вкуса, что нельзя было не восхититься мужеством ее владельца, носившего эти часы на руке всем напоказ. Время от времени нервным движением, заставлявшим вздрагивать двух его собеседников, он ударял по столу — не кулаком, а ладонью правой руки, на которой красо­вался массивный, тяжелый перстень с гербом, и звяканье стаканов всякий раз будило кудрявого толстощекого буфетчика-итальянца дремавшего за стойкой. Несколько раз ему пришлось прервать свой рассказ, чтобы сердито послать ко всем чертям одноглазого стари­ка-извозчика, который, оставляя на полу лужи стекавшей с него воды каждые четверть часа некстати предлагал совершить ночную про­гулку к Падающей Башне; один из двух спутников, пользуясь этим вторжением, заказывал еще черного кофе; щелкала крышка порт­сигара, и немец, вдруг понурясь, обессилев, делал паузу в нескончае­мой своей исповеди, которую он обращал, в сущности, лишь к само­му себе, и сутулил плечи, склоняясь к огоньку зажигалки.