Последняя милость

Юрсенар Маргерит

И однако же — удивительное дело — рассказ этот как-то сблизил меня с нею. Будь Софи совершенно невинной или совершенно не­тронутой, она внушила бы мне лишь смутную досаду и тайную неловкость — чувства, которые я испытывал с дочерьми подруг моей матери в Берлине; замаранная же, она обладала опытом сродни мо­ему, и эпизод с унтер-офицером странным образом уравновесил в моих глазах мое единственное и гадкое воспоминание о посещении публичного дома в Брюсселе. Потом, за худшими терзаниями, она как будто совсем позабыла этот инцидент, к которому моя мысль возвращалась непрестанно, и столь глубокая перемена в ней, навер­ное, служит единственным оправданием за те муки, что я ей причи­нил. Мое присутствие и присутствие брата мало-помалу возвращали ей статус хозяйки усадьбы Кратовице, который она утратила, сделавшись в своем доме затравленной узницей. Она согласилась выходить к столу и садилась во главе с трогательно заносчивым ви­дом; офицеры целовали ей ручку. Совсем ненадолго глаза ее, как прежде, простодушно засияли — сияние это было светом царствен­ной души. Потом эти глаза, в которых можно было прочесть все, снова затуманились, и я увидел их изумительно ясными лишь однажды, при обстоятельствах, память о которых, увы, все еще слишком свежа.

Почему женщины всегда влюбляются именно в тех мужчин, ко­торые им не предназначены, предоставляя им тем самым небога­тый выбор: изменить своей природе или возненавидеть их? В пер­вые дни по возвращении в Кратовице густой румянец на лице Софи, ее внезапные исчезновения, взгляд искоса, так не вязавшийся с ее прямотой, я счел за совершенно естественное смущение юной де­вушки, которая в простоте душевной тянется к новому лицу. Позже, узнав о ее беде, я уже не так превратно толковал эти симптомы смертельного унижения, проявлявшиеся также в присутствии ее брата. Но слишком долго потом я довольствовался этим объяснением, ко­торое было верным лишь поначалу,

и, когда все в Кратовице только и говорили, кто с умилением, кто с усмешкой, о страсти Софи ко мне, я все еще верил в миф о поруганной девушке. Не одна неделя про­шла, прежде чем я понял, что эти щеки, то бледнеющие, то розовею­щие, это лицо и эти руки, дрожащие и будто усмиренные, и эта мол­чаливость и торопливый, сбивчивый поток слов выдают нечто иное, нежели стыд, и даже большее, чем просто желание. Я не самонаде­ян, хоть это немудрено для мужчины, который презирает женщин и, словно для того, чтобы утвердиться в своем мнении о них, предпо­читает якшаться только с худшими представительницами слабого пола. Таким образом, все способствовало моему заблуждению на счет Софи, тем более что ее негромкий и грубоватый голос, коротко остриженные волосы, блузки-рубашки и тяжелые башмаки, вечно за­ляпанные грязью, делали ее в моих глазах как бы братишкой ее бра­та. Я заблуждался, потом я признал свою ошибку, и наконец настал день, когда мне открылось, что в этой самой ошибке содержалась та доля истины, которую я в жизни постиг. Но тогда, вдобавок ко все­му, я относился к Софи по-приятельски легко, как относится муж­чина к юношам, если не питает к ним любви. Это весьма ложное положение было тем опаснее, что Софи, родившаяся в ту же неделю, что и я, под теми же звездами, была отнюдь не младшей, а старшей моей сестрою по несчастью. С определенного момента игру повела она; играла она тем более осторожно, что на карту поставила свою жизнь. Вдобавок мое внимание, само собой, было рассеянно, ее же — всецело сосредоточено. У меня был Конрад, была война и еще кое-какие чаяния, на которых я впоследствии поставил крест. Для нее же вскорости не осталось никого, кроме меня, как будто все вокруг нас превратилось в аксессуары трагедии. Она помогала служанке на кухне и на птичьем дворе, чтобы я ел досыта, а когда она обзавелась любовниками, то сделала это назло мне, Я был неминуемо обречен на проигрыш, хотя необязательно к ее радости, и вся моя инертность была не лишней, чтобы устоять, оказавшись на пути у существа, так безудержно устремившегося навстречу своей судьбе.

В противоположность большинству мало-мальски вдумчивых лю­дей, мне не свойственно презрение к себе, равно как и себялюбие; я слишком хорошо осознаю, что всякое деяние бывает завершено, не­обходимо и неизбежно, хоть и непредсказуемо за минуту до того и уходит в прошлое минутой после. Повинуясь череде готовых и окон­чательных решений, подобно животному, я просто не имел времени стать проблемой в собственных глазах. Но если юность — это пора неприспособленности к естественному порядку вещей, то я, навер­ное, остался более юным, более неприспособленным, чем думал сам, потому что открытие, что Софи меня просто-напросто любит, ошеломило и даже возмутило меня. В тех обстоятельствах, в которых я находился, быть застигнутым врасплох значило оказаться в опаснос­ти, а опасность предполагала бросок. Я должен был бы возненави­деть Софи; она так никогда и не узнала, какой заслугой было с моей стороны не сделать этого. Но всякий влюбленный, не пользующийся взаимностью, сохраняет за собою известное преимущество — подло­ватый шантаж по отношению к нашей гордыне: самодовольство и восторг оттого, что о нас судят, наконец, так, как нам всегда того хо­телось, приводят к неизбежному результату, и мы смиряемся с навя­занной ролью Господа Бога. Я должен еще добавить, что увлечение Софи не было так безрассудно, как может показаться: после стольких несчастий она встретила наконец человека из своей среды и из свое­го детства, а все романы, прочитанные ею с двенадцати до восемнад­цати лет, внушили ей, что завершением дружбы с братом становится любовь к сестре. Этот потаенный, инстинктивный расчет был верен: ведь нельзя упрекнуть ее в том, что она не учла одну особенность, ко­торую невозможно было предусмотреть. Подходящего происхожде­ния, довольно красивый и достаточно молодой, чтобы дать повод для многих надежд, я был просто создан для того, чтобы стать средоточием всех чаяний девочки, доселе жившей затворницей между недостойными ее внимания неотесанными грубиянами и обворожительнейшим из братьев, который, однако, не был, судя по всему, наделен от природы ни малейшей склонностью к кровосмешению. А чтобы и кровосмешение наличествовало, чары воспоминаний превратили и меня в старшего брата. Как не сыграть, имея все карты на руках: я мог разве что пропустить ход, но это тоже игра. Очень скоро между мною и Софи установилась близость жертвы и палача. Жестокость коренилась не во мне, она была делом обстоятельств, но не поручусь, что я не находил в этом удовольствия. Братья порой не менее слепы, чем мужья, ибо Конрад ни о чем не догадывался. Он был из тех мечтательных натур, которые инстинктивно — благословенный инстинкт! — оставляют в тени неприглядные и замутненные грани действительности и живут, всецело отдаваясь недвусмысленности ночей и простоте дней. Уверенный в родственной душе, каждый уголок которой был ему ведом, он спал, читал, рисковал жизнью, обеспечивал бесперебойную телеграфную связь и кропал стихи, которые по-прежнему были лишь тусклым отражением его чудесной души. За несколько недель Софи прошла через все терзания, выпадающие на долю влюбленных женщин, которые считают себя непонятыми и бесятся от этого; затем, разозленная моей, как ей казалось, тупостью, решила положить конец ситуации, которая только романтическому воображению могла прийтись по вкусу, — а романтики в этой девочке было не больше, чем в ноже. Мне были сделаны признания — будто бы исчерпывающие и прекрасные своей недосказанностью.

— Как здесь хорошо! — говорила она, усаживаясь со мной в какой-то беседке в парке в одну из редких минут уединения, которые мы ухитрялись выкраивать, прибегая к хитростям, присущим обыкновенно лишь любовникам; резким движением она рассыпала вокруг себя пепел из своей короткой крестьянской трубочки.

— Да, хорошо, — повторил я, пьянея от незнакомой нежности, подобно новой музыкальной теме вошедшей в мою жизнь, и неловко дотронулся до крепких рук, лежавших передо мною на садовом столике, — наверное, так я погладил бы красивую собаку или лошадь, подаренную мне.

— Вы мне верите?

— День не так ясен, как глубины вашей души, дорогая.

— Эрик, — она тяжело оперлась подбородком на скрещенные руки, — лучше я скажу вам сразу, что влюблена в вас... Когда захоти­те, вы понимаете? И даже если это несерьезно...

— С вами все всегда серьезно, Софи.

— Нет, — сказала она, — вы не верите мне.

И добавила, вскинув сердитое личико вызывающим движени­ем, в котором нежности было больше, чем в любых ласках:

— Только не воображайте, что я так добра ко всем.

Мы были оба слишком молоды, чтобы вести себя совсем просто, но в Софи была какая-то сбивающая с толку прямота, и потому тем больше было у меня шансов допустить промах. Только пахнущий смолой стол из еловых досок отделял меня от этого существа, кото­рое без околичностей предлагало себя, и я продолжал наносить на истрепанную штабную карту чернильный пунктир все менее уве­ренной рукой. Софи не искала у меня участия, и, словно для того, чтобы я ни на миг ее в этом не заподозрил, ей понадобились самое старенькое платье, ненакрашенное лицо, два грубых деревянных та­бурета и присутствие Михаила, коловшего дрова во дворе, поблизос­ти. В тот час, когда она ринулась, как казалось ей, в пучину позора, подобная бесхитростность привела бы в восторг любую мать. Но простодушие это оказалось хитрее самых изощренных уловок: если бы я полюбил Софи, то только за этот честный удар, нанесенный су­ществом, в котором мне доставляло удовольствие видеть полную противоположность женщине. Я ретировался под первым попав­шимся предлогом, впервые отведав вкус горькой правды. Поймите меня верно: горечь этой правды была именно в том, что она вынуж­дала меня лгать Соне. С этого дня было бы благоразумно избегать об­щества девушки, но, не говоря о том, что бегство было делом нелегким при нашей жизни на осадном положении, я скоро почувствовал, что уже не в состоянии обойтись без этого хмеля, которым твердо вознамерился не опьяняться. Согласен: подобное потворство само­му себе заслуживает хорошего пинка; но любовь Софи всколыхнула во мне первые сомнения в обоснованности моих взглядов на жизнь; зато ее желание подарить мне всю себя, напротив, утверждало мое славное или тщеславное право называться мужчиной. Комизм ситу­ации состоял в том, что именно холодностью и неприступностью я снискал любовь: Софи оттолкнула бы меня с омерзением, если бы

заметила в моих глазах в первые наши встречи тот самый огонь, не видя которого она смертельно страдала теперь. Натурам честным свойственно оглядываться на себя, и она решила, что это ее собствен­ное безрассудное откровение погубило все, — ей было невдомек, что гордыня, как и плоть, может быть признательной. Бросившись из одной крайности в другую, она принудила себя к сдержанности, по­добно женщине прошлого, героически затягивающей шнурки кор­сета. Отныне я видел перед собой лицо, каждый мускул которого был напряжен, губы, судорожно сжимавшиеся, чтобы не дрожать. Она в одночасье

похорошела — то была красота акробатки или великому­ченицы. Одним отчаянным рывком девочка сумела подняться на уз­кий мостик любви без надежды, без границ и без сомнений — было очевидно, что долго ей на нем не удержаться. Ничто не может тро­нуть меня сильней мужества: столь полное самоотречение заслужи­вало с моей стороны бесконечного доверия. Софи и в голову не при­ходило, что оно принадлежало ей, так как она не подозревала, сколь велико было мое недоверие к другим. Вопреки внешним проявлени­ям, я не жалею, что открылся Софи в той мере, в какой вообще был на это способен: я с первого взгляда угадал в ней цельную натуру, с которой возможно заключить соглашение такое же рискованное и одновременно надежное, как сговор со стихией; можно ведь дове­риться огню, если знаешь, что его закон — либо угаснуть, либо сжечь. Я хочу надеяться, что от нашей жизни бок о бок у Софи остались воспоминания столь же прекрасные, как и у меня; впрочем, неваж­но: она недостаточно долго жила на свете, чтобы накопить богатое прошлое. Первый снег выпал в день святого Михаила; потом насту­пила оттепель, а за ней — снова начались снегопады. Ночами, когда все огни были погашены, усадьба напоминала покинутый корабль, застрявший во льдах. Конрад работал в башне один; я сидел, уставясь в телеграммы, которыми был завален мой стол. Софи входила ко мне несмело и неуверенно, как слепая. Она садилась на кровать, болтала ногами в толстых шерстяных носках. Должно быть, она ко­рила себя как преступницу, нарушая условия нашего соглашения, но как розы не могут не быть розами, так и Софи не могла не быть женщиной. Все в ней кричало о желании, которое затрагивало ее душу в тысячу раз сильней, чем тело. Тянулись часы; беседа угасала или переходила в перебранку; Софи измышляла предлоги, чтобы не уходить из моей комнаты, она искала, сама того не желая, тех случа­ев, что заменяют женщинам насилие. Как это ни злило меня, я лю­бил нашу изнурительную дуэль, в которой мое лицо было под забра­лом, а ее — открыто. Холодная и душная комната, закопченная дымом от печки-буржуйки, превращалась в фехтовальный зал, в котором юноша и девушка, ни на миг не теряя бдительности, сражались до зари. С первыми лучами солнца появлялся Конрад, усталый и до­вольный, как вышедший из школы мальчишка. Товарищи, готовые отправиться со мной в дозор на передовые позиции, заглядывали в приоткрытую дверь, предлагали выпить с ними первую за день рюмку водки. Конрад садился рядом с Софи, учил ее свистеть, сопро­вождая урок взрывами хохота, тактами английской песенки, и при­писывал спиртному тот простой факт, что у нее дрожали руки.

Я часто задумывался: не с тайным ли облегчением приняла Софи мой первый отказ, и, когда она предлагалась, не было ли в этом не­малой доли самопожертвования? Еще слишком свежа была в ней память о единственном горьком опыте, и оттого в вопросах плот­ской любви она была смелее иных женщин, но и страшилась ее боль­ше. Кроме того, моя Софи была робка: этим объяснялись приступы ее решимости. Она была слишком юна и не подозревала о том, что жизнь состоит не из внезапных порывов и упрямой неуступчивос­ти, а из компромиссов и прощений. С этой точки зрения она так и осталась бы слишком юной на всю жизнь, даже если бы умерла в шестьдесят. Но Софи очень скоро миновала тот этап, когда подарить себя — это поступок, продиктованный страстью, и пришла к состоянию, в котором отдаться — так же естественно, как дышать, чтобы жить. Я стал с этих пор ее ответом себе самой, и все предше­ствующие горести казались ей вполне убедительно объяснимыми моим отсутствием. Она страдала, потому что солнце любви еще не озарило ее жизнь, а впотьмах вдвойне тяжело было брести по не­ровным дорогам, на которые забросили ее превратности времени. Теперь, полюбив, она отбрасывала одно за другим последние коле­бания так же просто, как иззябший путник скидывает на солнце промокшую одежду, и предстала передо мною обнаженной, как никто и никогда. И может статься, исчерпав столь жутким образом все свои страхи перед мужчиной и весь отпор, она после этого толь­ко и могла предложить своей первой любви эту восхитительную податливость плода, который одинаково просится в уста и под нож. Такая страсть готова на все и довольствуется малым: мне достаточно было войти в комнату, где находилась Софи, и на ее лицо тотчас снис­ходило выражение покоя и отдохновения, какое бывает у человека в постели. Когда я до нее дотрагивался, мне казалось, будто вся кровь в ее жилах превращается в мед. Но и лучший мед в конце концов забродит; я тогда и не подозревал, что заплачу сторицей за каждую мою вину перед ней и что смирение, с которым Софи все принима­ла, зачтется мне отдельно. Софи со своей любовью была в моих ру­ках, как перчатка из мягкой и одновременно прочной ткани; когда я оставлял ее, то, случалось, находил полчаса спустя на том же месте, точно забытую вещь. Я чередовал грубости с нежностями, но все они преследовали одну цель: заставить ее любить и страдать еще силь­ней, и тщеславие связало меня с нею так же крепко, как связало бы желание. Позже, когда она стала что-то значить для меня, нежности я исключил. Я был уверен, что Софи никому не признается в своих мучениях, но до сих пор удивляюсь, почему она не выбрала в напер­сники Конрада, чтобы делиться с ним нашими редкими радостями. Должно быть, уже тогда между нами существовало молчаливое со­глашение: мы как будто договорились считать Конрада ребенком.

Когда рассказывают, всегда кажется, что трагедии разыгрываются в пустоте, — а ведь окружение тоже играет. То счастье или несчастье, что выпало нам в Кратовице, имело декорацией длинные коридоры с заколоченными окнами, где все то и дело на что-то натыкались, гости­ную, из которой большевики вынесли только коллекцию китайского оружия и где продырявленный штыком женский портрет смотрел на нас из простенка, словно посмеиваясь над моим приключением; играло свою роль и время: мы жили в нетерпеливом ожидании на­ступления, каждый день готовясь принять смерть. Женщинам со­здают преимущества туалетный столик, совещания с парикмахером и портнихой, всевозможные зеркала, отражающие жизнь, очень непохожую, что ни говори, на жизнь мужчины и зачастую наглухо для него закрытую. Софи же имела их в силу сомнительных удобств дома, превращенного в битком набитую казарму, своего розового шерстяного белья, которое ей волей-неволей приходилось штопать у нас на глазах при свете лампы, наших рубашек, которые она сти­рала мылом, сваренным здесь же, в усадьбе, отчего у нее трескались руки. От этого тесного соприкосновения при постоянной готовнос­ти к бою мы жили словно с содранной кожей, одновременно очер­ствев. Помню, как однажды вечером Софи взялась зарезать и ощи­пать для нас несколько тощих кур — я никогда не видел на столь решительном лине такого полного отсутствия жестокости. Я сдул одну за другой несколько пушинок, запутавшихся в ее волосах; руки ее пахли кровью. Она возвращалась после хозяйственных работ, еле волоча ноги в тяжелых валенках, сбрасывала куда придется мокрую шубку, отказывалась есть, а иногда с жадностью набрасывалась на отвратительные блины, которые с завидным упорством пекла нам из испорченной муки. От такого образа жизни она худела.

Софи старалась для всех нас, но достаточно было одной улыбки, и я понимал, что служит она мне одному. Должно быть, она была добра по натуре, так как упустила не один случай заставить меня страдать. Потерпев фиаско, которого женщины не прощают, она повела себя так, как ведут себя мужественные сердцем, столкнув­шись с безнадежностью: стала искать, занявшись самобичеванием, худших объяснений в себе самой; она судила себя так, как судила бы себя, к примеру, тетя Прасковья, будь тетя Прасковья на это спо­собна. Софи сочла себя недостойной — перед такой чистотой помыслов впору было упасть на колени. Однако ни на миг ей не при­шло в голову взять назад обещание подарить себя: для нее это было столь же бесповоротно, как если бы я принял ее дар. Это была ха­рактерная черточка ее надменной натуры: если бедняк не прини­мал подаяния, она не забирала его назад. Она презирала меня, я уве­рен и хочу на это надеяться ради нее, но все презрение, сколько его есть на свете, не помешало бы ей в порыве любви целовать мне руки. Я с жадностью всматривался в нее, подстерегая гневный жест, за­служенный упрек, какой угодно поступок, равный для нее святотат­ству, но она неизменно держала высоту, которой я требовал от ее абсурдной любви. Любой ее промах был бы для меня облегчением и разочарованием одновременно. Она сопровождала меня, когда я выходил на рекогносцировку в парк, — для нее это, наверное, были прогулки обреченных. Я любил холодные капли дождя на наших затылках, ее волосы, слипшиеся, как и мои, от влаги, кашель, кото­рый она заглушала, прижимая ладонь к губам, ее пальцы, теребив­шие тростинку, когда мы шли вдоль гладкого, без единой морщинки, пустынного пруда, в котором плавал в тот день труп солдата вра­жеской армии. Она вдруг прислонялась к дереву, и четверть часа кряду я позволял ей говорить мне о любви. Однажды, промокнув до костей, мы вынуждены были укрыться в развалинах охотничьего домика. Мы разделись рядом в тесной комнате, над которой уцеле­ла крыша; из какой-то лихой бравады я обращался с моей против­ницей по-дружески. Закутавшись в конскую попону, она развела огонь и высушила мою форму и свое шерстяное платьице. На об­ратном пути нам пришлось несколько раз хорониться от пуль; я об­нимал ее за талию, как любовник, и силой заставлял лечь рядом со мной в канаву — этот жест доказывал, что я все же не хочу, чтобы она умерла. Терзая ее непрестанно, я злился, видя, как то и дело вспы­хивает в ее глазах дивный свет надежды: была в ней эта уверенность в своем праве, которую женщины сохраняют до смертной муки. Столь трогательное неприятие безнадежности подтверждает пра­воту католического учения, которое отводит почти невинным душам место в чистилище вместо того, чтобы низвергнуть их в ад. Из нас двоих жалости была достойна она; ей же выпал лучший удел.