Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

И я рас­ска­зал о том, что го­во­рил Пуш­кин. «Я счел дол­гом со­об­щить эти сло­ва не­мед­лен­но ва­ше­му ве­ли­че­ст­ву. По­ла­гаю, что он тре­во­жит­ся о уча­сти Дан­за­са».

«Я не мо­гу пе­ре­ме­нить за­кон­но­го по­ряд­ка,— от­ве­чал го­су­дарь,— но сде­лаю все воз­мож­ное. Ска­жи ему от ме­ня, что я по­здрав­ляю его с ис­пол­не­ни­ем хри­сти­ан­ско­го дол­га; о же­не же и де­тях он бес­по­ко­ить­ся не дол­жен: они мои. Те­бе же по­ру­чаю, ес­ли он умрет, за­пе­ча­тать его бу­ма­ги: ты по­сле их сам рас­смот­ришь»[695].

Стран­ное

по­ру­че­ние! Счи­та­ет­ся, что та­ким об­ра­зом царь ис­клю­чал воз­мож­ность рас­про­стра­не­ния «воль­но­дум­ных» про­из­ве­де­ний по­эта. Мысль вро­де бы яс­ная, на пер­вый взгляд, не ли­шен­ная смыс­ла. Но кто из род­ных и близ­ких поэта стал бы пор­тить от­но­ше­ния с вла­стью? К то­му же по­ли­ти­че­ские взгля­ды Пуш­ки­на – а он от­кры­то вы­ра­жал их в раз­го­во­рах - бы­ли весь­ма уме­рен­ны­ми, ес­ли не ска­зать боль­ше - кон­сер­ва­тив­ны­ми. Его не слу­чай­но, по­смерт­но за­чис­ли­ли в ос­но­ва­те­ли рус­ской пар­тии.

Не слу­чай­но, по­то­му что еще в 1835 го­ду, в по­слан­ной ца­рю «За­пис­ке Мо­ре де Бра­зе», ком­мен­ти­руя по­ве­де­ние Пет­ра, он сам упот­ре­бил это на­зва­ние:

Нам при­ят­но ви­деть удо­сто­ве­ре­ние да­же от ино­стран­ца, что и Петр Ве­ли­кий и фельд­мар­шал Ше­ре­ме­тев при­над­ле­жа­ли к пар­тии рус­ской[696].

Мо­ло­дежь мог­ла, чи­тая ран­ние про­из­ве­де­ния по­эта, пред­став­лять его «ре­во­лю­цио­не­ром» и «ли­бе­ра­лом», но Ни­ко­лай I точ­но знал, ку­да кло­нит Пуш­кин. И хо­тя идеи «рус­ской пар­тии» не гро­зи­ли ре­во­лю­ци­он­ны­ми по­тря­се­ния­ми, а са­ма «пар­тия» су­ще­ст­во­ва­ла лишь в умах лю­дей, ца­рю не нра­ви­лось, что по­эт при­дер­жи­ва­ет­ся ан­ти­за­пад­ных на­строе­ний.

На­зна­чая Жу­ков­ско­го хра­ни­те­лем пуш­кин­ско­го ар­хи­ва, царь про­сто за­бо­тил­ся о сво­ем «до­б­ре» - ведь на сто­ле по­эта ле­жа­ла столь дол­го­ждан­ная «Исто­рия Пет­ра». Дан­зас, не ра­зо­брав­шись, на­звал ее «ка­зен­ны­ми бу­ма­га­ми». Имен­но, эти «бу­ма­ги» ин­те­ре­со­ва­ли са­мо­держ­ца боль­ше все­го, их он хо­тел видеть в сво­их ру­ках. Соб­ст­вен­но, в этом и за­клю­ча­лось глав­ное за­да­ние Жу­ков­ско­го (для мел­ко­го «под­гля­ды­ва­ния» Бен­кен­дорф от­ря­дил спе­ци­аль­но­го че­ло­ве­ка - ге­не­ра­ла Ду­бель­та). Друг по­эта со­брал ру­ко­пись и пред­ста­вил ее ца­рю в удоб­ном для про­смот­ра ви­де.

По­ку­да Жу­ков­ский на­хо­дил­ся во двор­це, к Пуш­ки­ну при­шел В.И.Даль, впо­след­ст­вие за­ме­нив­ший Спас­ско­го:

28 ген­ва­ря, во вто­ром ча­су по­луд­ня, встре­тил ме­ня г. Ба­шуц­кий, ко­гда я пе­ре­сту­пил по­рог его, ро­ко­вым во­про­сом: «слы­ша­ли?» и на от­вет мой: нет - рас­ска­зал, что Пуш­кин уми­ра­ет.

У не­го, у Пуш­ки­на, на­шел я тол­пу в за­ле и в пе­ред­ней - страх ожи­да­ния про­бе­гал ше­по­том по блед­ным ли­цам.
– Гг. Арендт и Спас­ский по­жи­ма­ли пле­ча­ми. Я по­до­шел к бо­ля­ще­му - он по­дал мне ру­ку, улыб­нул­ся и ска­зал:

– Пло­хо, брат!» Я при­сел к од­ру смер­ти - не от­хо­дил, до кон­ца стра­ст­ных су­ток...

Пуш­кин

за­ста­вил всех при­сут­ст­во­вав­ших сдру­жить­ся со смер­тию, так спо­кой­но он ее ожи­дал, так твер­до был уве­рен, что ро­ко­вой час уда­рил. Пуш­кин по­ло­жи­тель­но от­вер­гал уте­ше­ние на­ше и на сло­ва мои:

– Все мы на­де­ем­ся, не от­чаи­вай­ся и ты! от­ве­чал:

– Нет; мне здесь не жи­тье; я ум­ру, да вид­но уж так и на­до![697].

Во вто­ром ча­су к Пуш­ки­ну прие­ха­ла Е.М.Хит­ро­во, но обес­си­лен­ный по­эт не смог при­нять ее. То­гда она ста­ла пла­кать и ка­ять­ся, об­ви­няя всех и се­бя в бес­чув­ст­вен­но­сти, чем вы­зва­ла раз­дра­же­ние Тур­ге­не­ва.

В треть­ем ча­су Жу­ков­ский вновь поя­вил­ся в до­ме уми­раю­ще­го по­эта:

Я воз­вра­тил­ся к Пуш­ки­ну с уте­ши­тель­ным от­ве­том го­су­да­ря. Вы­слу­шав ме­ня, он под­нял ру­ки к не­бу с ка­ким-то су­до­рож­ным дви­же­ни­ем.

«Вот как я уте­шен! — ска­зал он.
– Ска­жи го­су­да­рю, что я же­лаю ему дол­го­го, дол­го­го цар­ст­во­ва­ния, что я же­лаю ему сча­стия в его сы­не, что я же­лаю ему сча­стия в его Рос­сии». Эти сло­ва го­во­рил сла­бо, от­ры­ви­сто, но яв­ст­вен­но[698].

А го­во­рил ли? Впро­чем, сло­ва эти не­вин­ны и вы­дер­жа­ны в ду­хе пуш­кин­ской бла­го­дар­но­сти. Ос­па­ри­вать их бес­смыс­лен­но, хо­тя охот­ни­ки на­шлись. Ще­го­лев по­ла­гал, что Жу­ков­ский все пол­но­стью со­чи­нил. Исследователь, ве­ро­ят­но, был прав. Из днев­ни­ка Су­во­ри­на мож­но уз­нать, что ко­гда Жу­ков­ско­го уп­ре­ка­ли за его фан­та­зии, он не скрывал:

я за­бо­тил­ся о судь­бе же­ны Пуш­ки­на и де­тей[699].

Но все же это слу­хи, слу­хи, слухи!

Пуш­кин уми­рал. Аренд объ­я­вил, что по­эт не до­жи­вет до ве­че­ра. Жда­ли кон­ца. И тут слу­чи­лось не­ожи­дан­ное. Даль писал в истории болезни:

К шес­ти ча­сам ве­че­ра 28-го бо­лезнь при­ня­ла иной вид: пульс под­нял­ся, уда­рял око­ло 120, сде­лал­ся жес­ток; око­неч­но­сти со­гре­лись: об­щая те­п­ло­та те­ла воз­вы­си­лась, бес­по­кой­ст­во уси­ли­лось - сло­вом, на­ча­ло об­ра­зо­вать­ся вос­па­ле­ние. По­ста­ви­ли 25 пия­вок к жи­во­ту; [ли­хо­рад­ка стих­ла] жар умень­шил­ся, опу­холь жи­во­та опа­ла, пульс сде­лал­ся ров­нее и го­раз­до мяг­че, ко­жа по­ка­зы­ва­ла не­боль­шую ис­па­ри­ну. Это бы­ла ми­ну­та надеж­ды. Ес­ли бы пу­ля не раз­дро­би­ла кос­тей, то, мо­жет быть, на­де­ж­да эта нас и не обма­ну­ла[700].

В за­пис­ке, со­став­лен­ной поз­же, Даль до­ба­вил:

Боль­ной наш твер­дою ру­кою сам ло­вил и при­пус­кал се­бе пи­яв­ки и не­охот­но до­пус­кал нас око­ло се­бя ко­пать­ся. Пульс сде­лал­ся ров­нее, ре­же и го­раз­до мяг­че; я ух­ва­тил­ся, как уто­п­лен­ник за со­ло­мин­ку, и, об­ма­нув се­бя и дру­зей, роб­ким го­ло­сом воз­гла­сил надежду.

Пуш­кин за­ме­тил, что я стал бод­рее, взял ме­ня за ру­ку и ска­зал:

«Даль, ска­жи мне прав­ду, ско­ро ли я ум­ру?»

«Мы за те­бя на­де­ем­ся еще, пра­во, на­де­ем­ся!»