Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

Смерть об­на­ру­жи­ла в ха­рак­те­ре Пуш­ки­на все, что бы­ло в нем доб­ро­го и пре­крас­но­го. Она над­ле­жа­щим об­ра­зом ос­ве­ти­ла всю его жизнь. ...Пуш­кин был не по­нят при жиз­ни не толь­ко рав­но­душ­ны­ми к не­му людь­ми, но и его друзь­я­ми. При­зна­юсь и про­шу в том про­ще­ния у его па­мя­ти, я не счи­тал его до та­кой сте­пе­ни спо­соб­ным ко все­му[408].

Та­ким об­ра­зом, Вя­зем­ский кос­вен­но под­твер­ждал, что знал или до­га­ды­вал­ся об ис­тин­ном по­ло­же­нии дел, но не по­ве­рил в их серь­ез­Ное основание. Ведь, что та­кое встре­ча у По­ле­ти­ки для свет­ско­го че­ло­ве­ка - не бо­лее чем эпи­зод кур­ту­аз­ной иг­ры?! Князь и сам, как мы зна­ем, не прочь был ока­зать­ся на мес­те Дан­те­са. А вот ко­гда На­та­лья Ни­ко­ла­ев­на, ви­дя ум­ст­вую­щих дру­зей му­жа, склон­ных

оп­рав­ды­вать убий­цу, от­кры­ла им, что, имен­но, эта встре­ча у Дантеса ста­ла глав­ным мо­ти­вом ду­эли, Вя­зем­ский ис­пу­гал­ся. Ему, знав­ше­му и мол­чав­ше­му о мно­гом, очень не хо­те­лось чис­лить­ся в не­воль­ных со­уча­ст­ни­ках убий­ст­ва, и он по­ста­рал­ся пред­ста­вить ду­эль­ную ис­то­рию, как цепь ро­ко­вых слу­чай­но­стей, ис­клю­чаю­щую ра­зум­ное вме­ша­тель­ст­во дру­зей.

В тот же день, 19 ян­ва­ря, Ека­те­ри­на Гек­керн пи­са­ла бра­ту Дмит­рию ра­нее упо­мя­ну­тое пись­мо с уп­ре­ком за вне­зап­ный отъ­езд. Но боль­шую часть по­сла­ния она все же от­ве­ла опи­са­нию сво­его по­ло­же­ния в но­вой се­мье:

А те­перь, ми­лый Дмит­рий, я с то­бой по­го­во­рю о де­лах; ты ска­зал Те­туш­ке, а так­же Гек­кер­ну, что ты бу­дешь мне вы­да­вать че­рез Но­со­ва 5000 в год. Я те­бя умо­ляю, до­ро­гой и до­б­рый друг мой, дать ему рас­по­ря­же­ние вру­чать мне не­пре­мен­но ка­ж­дое пер­вое чис­ло ме­ся­ца по­ло­жен­ную сум­му; мы под­счи­та­ли, и ес­ли я не оши­ба­юсь, это 419 руб­лей в ме­сяц, по­жа­луй­ста сдер­жи свое сло­во че­ст­но­го че­ло­ве­ка, ка­ким ты яв­ля­ешь­ся. По­то­му что ты по­ни­ма­ешь, как мне бы­ло бы тя­же­ло для мо­их лич­ных рас­хо­дов об­ра­щать­ся к Гек­кер­ну; хо­тя он и очень добр ко мне, но я бы­ла бы в от­чая­нии быть ему в тя­гость, так как в кон­це кон­цов мой муж толь­ко его при­ем­ный сын и ни­че­го боль­ше, и да­же ес­ли бы он был его род­ным от­цом, мне все­гда бы­ло бы тя­го­ст­но быть вы­ну­ж­ден­ной об­ра­щать­ся к не­му за день­га­ми для мо­их мел­ких рас­хо­дов[409].

Ще­пе­тиль­ность Ека­те­ри­ны по­нят­на - мо­ло­дая же­на еще не при­вык­ла к но­вой об­ста­нов­ке. Ее сму­ща­ли от­но­ше­ния ме­ж­ду Дан­те­сом и Гек­кер­ном. И хо­тя для нее не су­ще­ст­во­вал, как для мно­гих, во­прос яв­ля­ет­ся ли ка­ва­лер­гард не­за­кон­но­ро­ж­ден­ным сы­ном по­слан­ни­ка, при­знать при­ро­ду их не­обыч­но­го сою­за она не ре­ша­лась и, ко­неч­но, ее одо­ле­ва­ли со­мне­ния:

не знаю пра­во что ска­зать; го­во­рить о мо­ем сча­стье смеш­но, так как бу­ду­чи за­му­жем все­го не­де­лю, бы­ло бы стран­но, ес­ли бы это бы­ло ина­че, и все же я толь­ко од­ной мило­сти мо­гу про­сить у не­ба — быть все­гда та­кой сча­ст­ли­вой, как те­перь. Но я при­зна­юсь от­кро­вен­но, что это сча­стье ме­ня пу­га­ет, оно не мо­жет дол­го длить­ся, я это чув­ст­вую, оно слиш­ком ве­ли­ко для ме­ня, ко­то­рая ни­ко­гда о нем не зна­ла ина­че как по­на­слыш­ке, и эта мысль един­ст­вен­ное что от­рав­ля­ет мою те­пе­реш­нюю жизнь, по­то­му что мой муж ан­гел, и Гек­керн так добр ко мне, что я не знаю как им от­пла­тить за всю ту лю­бовь и неж­ность, что они оба про­яв­ля­ют ко мне; сей­час, ко­неч­но, я са­мая сча­стли­вая жен­щи­на на зем­ле[410].

Бы­ло бы не­спра­вед­ли­во по­ла­гать, что в этом пись­ме Ека­те­ри­на пы­та­лась определенным образом скрыть за тра­фа­рет­ны­ми фра­за­ми о сча­стье под­лин­ную дву­смыс­лен­ность и не­уст­ро­ен­ность сво­его бра­ка. Зная даль­ней­шую судь­бу Ека­те­ри­ны и неж­ное вни­ма­ние к ней Дан­те­са по­сле ду­эли, труд­но за­по­доз­рить Гек­кер­нов в не­чис­той иг­ре с же­ной и не­вест­кой. Ес­ли бы сва­тов­ст­во бы­ло толь­ко сред­ст­вом из­бе­жать ду­эли - и сред­ст­вом, как вско­ре вы­яс­ни­лось, не­удач­ным - сле­до­ва­ло бы ожи­дать мес­ти или хо­тя бы жес­то­ко­го ох­ла­ж­де­ния. А бы­ли де­ти и ти­хая се­мей­ная жизнь в да­ле­ком про­вин­ци­аль­ном Суль­це.

И все же в пись­ме Ека­те­ри­ны чув­ст­ву­ет­ся тре­во­га. И вну­шал ее, от­нюдь, не Дан­тес, а Пуш­кин с его уг­ро­за­ми и не­же­ла­ни­ем ми­рить­ся семь­я­ми. Ека­те­ри­на по­ни­ма­ла, что ее «не­дол­го­веч­ное» сча­стье в ру­ках по­эта и Про­ви­де­ния, ко­то­рое, дей­ст­ви­тель­но, ред­ко бы­ло к ней бла­го­склон­ным.

Ут­ром 20 ян­ва­ря Пуш­кин ра­бо­тал над очер­ком, по­свя­щен­ным ис­то­рии

ос­вое­ния Кам­чат­ки, а днем на­вес­тил боль­но­го Кор­фа. Со слов А.И.Тур­ге­не­ва из­вест­но, что по­эт ссу­дил ли­цей­ско­го то­ва­ри­ща

раз­ны­ми ста­рин­ны­ми и весь­ма ин­те­рес­ны­ми кни­га­ми о Рос­сии (для чте­ния во вре­мя болез­ни)[411].

Чуть поз­же М.А.Корф пи­сал В.Д.Воль­хов­ско­му:

Во вре­мя все­го это­го про­ис­ше­ст­вия, во вре­мя его смер­ти и по­хо­рон, я сам то­мил­ся еще в му­чи­тель­ной бо­лез­ни, и кто ви­дел его за не­сколь­ко дней пе­ред тем у мо­ей по­сте­ли, ко­неч­но, не по­ду­мал бы, что он, в цве­те сил и здо­ро­вья, ля­жет в мо­ги­лу пре­ж­де ме­ня[412].

Эти строч­ки при­над­ле­жат че­ло­ве­ку, ко­то­рый ос­та­вил са­мые «ужа­саю­щие», раз­гром­ные вос­по­ми­на­ния о Пуш­ки­не, хо­тя весь их ужас за­клю­чал­ся в том, что пи­сал их трез­вый и рас­чет­ли­вый че­ло­век, ко­то­ро­го труд­но бы­ло за­по­доз­рить в же­ла­нии «про­из­ве­сти впе­чат­ле­ние». Но, имен­но, эта трез­вость и ум­ст­вен­ность бы­ли и ос­та­ют­ся по­ме­хой в по­ни­ма­нии Пуш­ки­на. Ею гре­шат и те, кто, за­щи­щая Пуш­ки­на, на­зы­ва­ют Кор­фа за­ви­ст­ни­ком и цар­ским ла­ке­ем и сами обкрадывают мно­го­об­раз­ный мир по­эта, устанавливая границы, дос­туп­ные их по­ни­ма­нию. А ме­ж­ду тем они ни­чуть не луч­ше ли­цей­ско­го то­ва­ри­ща по­эта, ко­то­рый спус­тя го­ды, с вы­со­ты жи­тей­ско­го и го­су­дар­ст­вен­но­го опыта, за­да­вал «ум­ный» во­прос:

что вы­шло бы даль­ше из бо­лее зре­ло­го та­лан­та (Пуш­ки­на – А.Л.), ес­ли б он не женился, и как стал бы он вос­пи­ты­вать сво­их де­тей, ес­ли б про­жил до­лее?.[413]

И не ре­шил­ся от­ве­тить. А ему бы луч­ше спро­сить се­бя, что ста­ло с ним и ни­ко­ла­ев­ской Рос­си­ей по­сле ги­бе­ли Пуш­ки­на, какое указание Свыше он не раз­гля­дел в по­эте?

Ве­че­ром Пуш­кин от­пра­вил­ся к Плет­не­ву на «ли­те­ра­тур­ную сре­ду». Один из уча­ст­ни­ков со­б­ра­ния цен­зор Ни­ки­тен­ко опи­сал это со­бы­тие в сво­ем дневнике:

Ве­чер про­вел у Плет­не­ва. Там был Пуш­кин; он все еще на ме­ня ду­ет­ся. Он сде­лал­ся боль­шим ари­сто­кра­том. ...К не­му так не идет этот же­ман­ный тон, эта утон­чен­ная спесь в об­ра­ще­нии. ...А ведь он ум­ный че­ло­век, по­ми­мо сво­его та­лан­та. Он, на­при­мер, се­го­дня мно­го го­во­рил дель­но­го и, ме­ж­ду про­чим, тон­ко­го о рус­ском язы­ке. Он соз­на­вал­ся так­же, что ис­то­рию Пет­ра по­ка нель­зя пи­сать, то есть ее не по­зво­лят пе­ча­тать. Вид­но, что он мно­го чи­тал о Пет­ре[414].

Замечание Ни­ки­тен­ко го­во­рило о мно­гом - и не толь­ко об ис­то­ри­че­ской осведомленности Пуш­ки­на и не­позволительном ха­рак­те­ре «Ис­то­рии Пет­ра». Оно объясняло причину нервозного поведения поэта, вызывавшего раздражение у современников - в частности, у Корфа:

Ни не­сча­стие, ни бла­го­тво­ре­ния го­су­да­ря его не ис­пра­ви­ли: при­ни­мая од­ной ру­кой щед­рые да­ры от мо­нар­ха, он дру­гой омо­кал пе­ро для яз­ви­тель­ной эпи­грам­мы.[415]

Но, главное, Пуш­кин впер­вые, от­ве­чая на во­прос, осо­бен­но час­то за­да­вае­мый ему в по­след­нее вре­мя, ко­гда вый­дет «Ис­то­рия Пет­ра», впервые от­ве­тил не ук­лон­чи­во, а оп­ре­де­лен­но - «ее нель­зя пи­сать»? И тут же по­пра­вил­ся - «ее не по­зво­лят пе­ча­тать», то есть ясно обозначил свой конфликт с властью. А это оз­на­ча­ло од­но - по­эт при­нял окон­ча­тель­ное ре­ше­ние ос­та­вить служ­бу и уже знал спо­соб, как это­го до­стичь.

Что же ка­са­ет­ся же­ман­но­го то­на и утон­чен­ной спе­си Пуш­ки­на, то су­ще­ст­ву­ет сви­де­тель­ст­во дру­го­го уча­ст­ни­ка то­го же ве­че­ра Н.И.Ива­ниц­ко­го:

В сре­ду, ров­но за не­де­лю до ду­эли, Пуш­кин был у Плет­не­ва и, го­во­рят, очень мно­го и ве­се­ло го­во­рил[416].

Че­ло­ве­че­ское вос­при­ятие так уст­рое­но, что од­ни и те же со­бы­тия вос­при­ни­ма­ют­ся на­ми по-раз­но­му. Один, впол­не вос­пи­тан­ный и ум­ный че­ло­век, в си­лу лич­ных при­чин, ус­мот­рел в по­ве­де­нии по­эта вы­со­ко­ме­рие. Дру­гой же - че­ло­век без пре­тен­зий - на­шел в этом ве­се­лье. Ухо­дя, Пуш­кин, как вспо­ми­нал П.А.Зу­бов, при всех обе­щал, что он не­пре­мен­но бу­дет здесь в сле­дую­щую среду[417]. Но это­му не су­ж­де­но бы­ло сбыть­ся: в сле­дую­щую сре­ду со­стоялась ро­ко­вая ду­эль.