Последняя репродукция
Шрифт:
Федор на секунду забыл даже про отрезанную руку.
– Что?! Отец? В Склянске?! Что он там делает?
– Ну этого я, извините, не знаю. Он все-таки ваш отец, а не мой. Думаю, он поменял один провинциальный городок на другой по какой-то весомой причине… Вообще, надо сказать, с этим городом много совпадений. Прямо мистический центр Вселенной. Дело в том, что Камолов за неделю до смерти зачем-то ездил именно в Склянск. Хотя у него там, насколько мне известно, нет ни знакомых, ни родных.
Лосев ошарашенно положил трубку и долго сидел на кровати,
– Я никогда не была сильным человеком, Федя! Бороться с судьбой – задача не для меня. Бежать! Бежать от опасности, от неизвестности, от воспоминаний! От себя! Это единственное, что я могу. У меня больше нет сил, любимый.
Федор с болью слушал эти признания. В их безысходности была и его вина. Он виноват в том, что не смог защитить и утешить любимого человека, что не стал для Елены единственной опорой и надеждой. Виноват в том, наконец, что из серого цвета, вопреки всем учебникам, вычленил черный, заслонивший собой все прочие оттенки и полутона.
Она сушила волосы феном, когда он подошел сзади и обнял ее за плечи:
– Нам надо повременить с Николаевском, родная.
Елена выключила фен и в испуге повернулась:
– Что ты сказал? Мы никуда не едем?
– Понимаешь, – Федор запнулся, – сейчас звонил следователь. Он сказал, что отец… что отца нет в Николаевске. Он зачем-то уехал в другой город.
Елена облегченно опустила плечи:
– Ах вон что… Значит, мы едем в другой город?
– Да. Наверно… Возможно, потребуется поехать в другой город. В Склянск.
Елена вздрогнула, и об пол звонко стукнулась щетка для волос. Федор поспешно поднял ее.
– Отец в Склянске. Я не знаю, зачем он уехал и почему уехал именно туда, но я знаю точно, что окончательно втянут в немыслимый водоворот странных событий, которые должны найти свое разрешение в Склянске. В этом, как выразился следователь, мистическом центре Вселенной.
Елена оттолкнула поданную щетку и бросила фен на кровать. В ее глазах отразилась на миг бессильная попытка бороться с обреченностью.
– Я не поеду в Склянск! Я ни за что не вернусь туда!
Она упала на колени перед кроватью и ткнулась лицом в подушку.
– Боже! Ну почему так неумолимо безжалостна жизнь? Почему у человека нет ни малейшей возможности исправить ее, изменить, сделать ее хотя бы немного… другой?
Федор опустился на пол рядом с ней.
– Я очень виноват перед тобой, любимая. Прости, что был не в силах сделать твою жизнь лучше. Но дай мне попытку. Я не могу просто бежать. Мне нужно вытащить нас всех из водоворота. Я чувствую ответственность за тебя, за отца, за вашу жизнь, за ваше спокойствие!
– Я не вернусь в Склянск!
Федор не знал, как ее успокоить.
– Ну хорошо, хорошо… Я съезжу туда один. Только для того, чтобы
Гаев в третий раз за сегодняшнее утро перекладывал с места на место стопки бумаг на своем рабочем столе. После звонка Лосеву он почувствовал некоторое облегчение. Теперь никому уже не удастся наворотить горы путаной мистической шелухи на месте уже похороненного уголовного дела. Он завтра же доложит начальству о новых безрезультатных попытках расследования, приложит вчерашний допрос шизофреника Лобника, который убежден, что Камолов сам искромсал себя ножом, и умоет руки. Начальство само решит, что делать дальше. Возможно, дело передадут другому следователю, а скорее всего его просто опять положат в стол. До той поры, пока о нем не вспомнят журналисты, а вслед за ними и областное руководство.
– План у меня в норме, – утешал себя Гаев, – показатели не порчу. Так что горите вы жарким пламенем, Лосевы – Лобники!
Он сдвинул бумаги на край стола и тряхнул головой – ему нужно было сосредоточиться на сегодняшнем допросе по делу о разбойном нападении на кассира завода оргсинтеза. Вот здесь точно вздуют, если он протянет со сроками. Сегодня Гаев предъявит обвинение подозреваемому и допросит его повторно – уже в новом качестве.
Он взглянул на электронные часы, висевшие над портретом Пушкина, включил чайник и достал из шкафчика банку растворимого кофе. Всякий раз, когда Гаев бросал взгляд на портрет поэта, он вспоминал остроты коллег: «Мы знаем, почему у тебя Пушкин в кабинете висит! Он же первым сказал: “ДУШИ прекрасные порывы!”»
Следователь опять усмехнулся.
В дверь постучали, и в кабинет протиснулся странный субъект:
– Разрешите?
– Вы ко мне? – недружелюбно поинтересовался Гаев, насыпая кофе в кружку с надписью «Андрей».
– Вы Гаев? – Посетитель, не дожидаясь ответа, подошел вплотную к столу и поставил на него пакет.
Следователь вздрогнул и рассыпал кофе: пакет был точь-в-точь как тот, что еще совсем недавно выкладывал перед ним на столе Лосев.
– Что это? – спросил Гаев, не отводя глаз от пакета.
Посетитель откашлялся и сказал твердо:
– Вещи.
– Какие вещи?
– Мои вещи. Все самое необходимое.
Гаев перевел взгляд на своего странного гостя. На вид ему еще не было тридцати, но глубокие морщины вдоль носа и жилистые, огрубевшие руки выдавали, что первое впечатление может быть ошибочным. Зачесанные назад жидкие светлые волосы открывали широкий лоб с большими залысинами. Из-под едва заметных редких бровей на следователя тяжело смотрели раскосые глаза.
Не дожидаясь приглашения, посетитель сел и, выложив перед собой руки на столе, произнес спокойно: