Последняя свобода
Шрифт:
Мы молча побрели через мрачные темно-зеленые заросли с темно-красными блестящими гроздьями ягод. Вырвались на солнечный простор.
— Зайдемте? — Юра кивнул на паперть.
Я вздохнул и пошел за ним. Усталость и отчаяние стояли в душе, как вода в болоте.
Как антисоветский интеллигент последнего призыва я изредка заходил в храм поставить свечку, окунуться в золотой сумрак абсолютно другого мира — другого воздуха, других слов, ликов и песнопений. Однако сейчас не стал возиться с бумажником возле свечной лавки, а просто постоял у входа. Не зная, что просить у Бога: найти труп жены?
Вскоре
За спиной, за высокими дверьми пели так тихо, так чудно: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…» Подумалось: не был в церкви с той Пасхи. И вспомнилось то воскресное застолье — завязка (я почувствовал), завязка преступления.
Разговор тек привычно-иронический, слегка пижонский. Отлично помню диалог с Гришей. «Концовку подсказал сам прототип». — «Существует прототип романа?» — «Представьте себе — убийца! Десятый десяток пошел. Слезно просит — вот уже тринадцать лет — отпустить его душеньку на волю». — «Ну и?..» — «Отпущу». — «Каким образом?» — «Зарежу».
Тут Юрий… нет, сначала Марго отпустила насмешливо: «Ой, как страшно!» Тут Юрий внес новую ноту: «А я верю, что можно убить словом». Весельчак Василий эту серьезную ноту приглушил: «Вот Леон окончит роман и проверим: можно или нельзя». — «Господа, я нормальный член Союза писателей, а не убийца».
Реплика слабенькая и вовсе не остроумная, однако все засмеялись (уже были навеселе), зазвенели хрусталем, и сквозь звон и смех кто-то спросил: «Разве убийца непременно ненормальный?» Спросил очень серьезно — и я так же ответил: «Непременно. С этим актом его покидает благодать, он превращается в хищника, попробовавшего крови. Так что простой сочинитель вроде меня…» Но ученик мой продолжал гнуть свою линию: «Слово — тоже действие, тоже поступок». Критик лениво сбил философский пафос: «За слова дают денежки, а за “поступок” — лагерь или вышку». Коля поправил резонно: «За девяностолетнего психушку дадут». А брат вернул нас к празднику: «В Светлое Воскресенье предлагаю выпить за милосердие высшее, на земле, наверное, доступное только избранным».
Кто спросил: «Разве убийца непременно ненормальный?» Почему я не могу вспомнить? Занимался водочкой и не глядел… Но голос! Глухой и как будто незнакомый. Господи, помилуй! Без паники: кто-то закусывал, например, прожевывал с поросенком с хреном слова. Но я-то кому отвечал? Своему стакану — это помню точно. Расспрашивать сейчас собутыльников — бесполезно, ни у кого из них нет той цепкой, въедливой памяти прозаика.
Своим самодовольством, всезнайством и усмешечкой — кого-то задел я, «уел» за тем пасхальным столом. Но из-за такой ерундовой, в сущности, мелкой обиды не точат нож. Или с нами и впрямь на Пасху сидел ненормальный?
Прибыл к себе на «Аэропорт» — сегодня мне повезло. Прогремело пять замков, баба Маша в белом платочке с мелким узором (как на тех — у церковных стен) повела в гостиную, усадила. Меня притягивала кабинетная дверь: прикрыта, камина не видать.
— Марья Петровна, — да, двойные тезки они с Марией, — вы, возможно, слышали, что два года назад я о вашем бывшем хозяине книжку написал.
— Как же, Машенька говорила. Говорила, мол, благодаря вам он Богу душу отдал.
Я поморщился: великий комплимент творческому дару, но какой-то сомнительный.
— Это в каком же смысле «благодаря мне»?
— Отпустил, наконец, Господь, хоть и с мукою.
— И вот предлагают роман издать.
— Хорошее дело. Деньги большие получите?
— Какие дадут… Но хотелось бы кое-что уточнить, пересмотреть, освежить в памяти. Можно в его кабинете немного побыть? Мой герой там умирает…
— Там и умер, батюшка.
— Да, да.
— Только мы туда не ходим. И никому не след ходить.
— Отчего же?
— Это ее воля, ее дедушка и квартира ее. Разрешит она вам — пожалуйста.
Нервы у меня слегка сдали, я быстро подошел и дернул за ручку двери — заперто. А в прошлый раз открыто было: камин зиял, и она загородила мне дорогу. Сейчас старушка сидела неподвижно и смотрела на меня со скорбным каким-то любопытством.
— Вы ж говорили: убираетесь иногда.
— По большим праздникам.
— А чего скрывать-то?
— Мне как сказано, так я и делаю.
— А при жизни Прахова вы в кабинет входили?
— Свободно.
Что-то тут кроется ужасное, я чувствовал. Однако урна в монастырских пределах… Я уселся в кресло.
— Марья Петровна, ведь в день смерти он вас до вечера отпустил?
— Сказал: если надо — вызовет.
— По телефону сказал?
— Нет. Я как раз тут ковровую дорожку пылесосила. А покойнику как раз позвонили. Тут он и сказал: идите, мол, у меня встреча важная. Аж побледнел весь.
— А с кем встреча, не знаете?
— Откуда! Я не любопытствую.
— Во сколько звонили?
— Утром. Нет, не утром, в двенадцатом, должно быть. Я и пошла.
— Марья Петровна, для меня крайне важно знать, кто к нему приходил и напугал до смерти.
— Для книжки важно? — В блеклых глазах сверкнуло нечто остренькое, некое понимание. Странно.
— И для книжки… и для жизни. Вы что-нибудь слышали из того телефонного разговора?
— Не подслушиваю.
— Разумеется. Но невольно… вы ж тут рядом были.
— Рядом. Пылесос выключила, чтоб ему не орать в трубку.
— Ну вот. И близкий ведь человек, наверное были в курсе его дел.
— Не было у него уже никаких дел. Сидит, бывало, за своим столом, дремлет… а может, думает. Да и не звонил никто, не ходил. Одна дама только изредка, с нашего двора. Хорошая женщина, душевная, правда, нервная. Да и то сказать: хромоножка — кто возьмет? Занервничаешь. Только это не она звонила. Он к ней всегда: «Оленька, счастлив!» А тут: «Кто вы? Зачем? Не знаю». Я, конечно, не подслушивала, но покойник говорил о церковном.
— О церковном? О чем?
— Про ад, прости Господи.
— Про ад?
— Про смерть и про ад. Он читал, знает и рад. Что-то такое. И сразу переодеваться стал, где, говорит, моя «бабочка». Знамо дело, обрадовался, ведь все забросили, а тут что-то важное.
— Смерть он встречал.
— Так уж вышло, себя не казните.
— Марья Петровна, а ваш хозяин богатый был?
— Богатый, батюшка. Пенсия сто тридцать, на сберкнижке тыщи.
— А драгоценности? Золото?
— А как же? Он до войны много огребал. Запонки золотые, часы и портсигар. Машенька хранит, не продает.