Последняя свобода
Шрифт:
— После смерти ничего не пропало?
— Это вы про того, кто по телефону, намекаете?.. Ничегошеньки не пропало.
— А когда вы вечером вошли, входная дверь была заперта?
— Заперта-то заперта, но на один замок, автоматический. Я сразу почуяла: беда.
— А что, Прахов всегда на все пять…
— Всегда! Сто раз проверит.
— Может, у него были тайные сокровища?
— Нервы у него были.
— Чем же его могли так напугать?
— Да, лик страшный. Смертью… чем. Безбожникам тяжело умирать, батюшка, страшно.
— У него ж дети были, внуки?
— Сын и внук. И жены их померли. Все без него в землю легли. Ни на кладбище ни ногой, ни в церкву. «Не могу», говорит.
Да, мощное у монаха проклятье! Не то что оперетки запишешь — сам в них запляшешь от тоски. И в комедиях дурака разыграешь. На свою беду, из молодого тщеславия, пленил я в семьдесят седьмом соседа своего повестью.
— Как Машенька у вас поживает?
Опять этот остренький назойливый взгляд. Я поспешно встал.
— Все нормально. Скучаете без нее, Марья Петровна?
— Не обо мне речь, — ответила старуха сурово. — Лишь бы она не скучала.
У меня заливался телефон. Ольга Бергер.
— Увидела вас из окна во дворе. Может быть, зайдете? Я все под впечатлением.
— Серьезно?
— Представьте себе. Так поразил ваш роман.
Глава 18
В лиловом полумраке, в лиловой шали, с бледным узким личиком, казалась она существом эфемерным, не от мира сего. Я вдруг понял брата, вернее, его врожденное чувство — всепоглощающей жалости.
— Жарко, — пожаловалась Ольга, тем не менее кутаясь в шаль.
— Нет, у вас чудесно.
Все окна настежь, контраст светотеней, и тяжелые занавеси надуваются сквозняком, как паруса из давних детских книжек.
— Будет гроза.
— Непохоже. Такое чистое небо.
— Я чувствую загодя, как в атмосфере что-то сгущается. Уже известно, когда выйдет ваш роман?
— Нет пока. — Голова моя была занята запертым кабинетом Прахова, одна тема владела мною — преступление. И я доложил:
— Рукопись пропала два года назад.
— Боже мой!
— Не волнуйтесь, нашлась. Но без трех последних страниц.
— Боже, как необычно! Но неужели вы не помните концовку?
— Помню.
— Так допишите.
— Допишу. Когда найду жену. Она исчезла вместе с рукописью.
— Но рукопись нашлась?
— А жена — нет.
— Леонтий Николаевич…
— Раз вы — Ольга, то я — Леон.
Она улыбнулась благодарно.
— Леон, ваш брат говорил мне, что от вас неожиданно ушла жена и что вы вдвоем ее разыскивали.
— По моргам и сумасшедшим домам.
Она широко раскрыла огромные черные глаза, у меня отчего-то сдали нервы, и я прогремел в отчаянии:
— Она убита, Ольга!
Ольга прижала руки к сердцу трогательным умоляющим жестом. Ну понятно же, что мои — для дюжего мужика — страсти-мордасти ей не под силу.
— Простите, это всего лишь домыслы, воображение играет.
— Вы обязаны найти того, кто подбросил вам изувеченную рукопись.
— Легко сказать! Я окружен предателями.
— Нет, нет, что вы!
— Оленька, да Бог с ними, с моими заботами, — я махнул рукой и резво перевел разговор на сугубо литературные рельсы: — Вас-то где можно почитать? — понадеявшись в душе, что не сейчас и не вслух.
Надежды оправдались. Для поэта она на редкость деликатный человек.
— Как ни странно — можно. Весной в приложении к «Работнице» вышло кое-что. Бесплатно, конечно… но все-таки. Вам надписать?
— Сделайте милость.
Она «сделала милость», я спрятал в сумку сборник в зеленом бумажном переплете. «Отблески любви». Маленького формата, но толстенький — такие в нашем обиходе называются «братскими могилами»: пять дам-авторов отчитались о своей любви к весеннему женскому дню.
— На эти стихи Горностаев чуть статьей не разразился?
— Нет, то было давно. Я тогда «моложе и лучше, кажется, была».
— Домогался любви, что ли?
— Не моей. Но моя подруга из-за него чуть не отравилась.
— Ишь, какие страсти внушает!
— Загадочная личность. Порядочные люди в наше время обеднели, но кое-кто, наоборот, всплыл в мутной водице. Признаюсь, Леон, — она улыбнулась нежно, и эта улыбка ее украсила. — Без вашего брата я бы пропала. От нищеты.
Я подозревал, а теперь утвердился в мысли, что зазвала она меня поговорить о Ваське. В определенных кругах (в которые рано или поздно вступают все — все болеют) он знаменитый доктор и даже сейчас существует безбедно, а мог бы и припеваючи, «с шампанским», кабы не тратился на больных — совсем уж безнадег, от которых все — и родные — отказались: время от времени какой-нибудь «безнадежный» у него и живет.
— Считайте, что вам повезло, Ольга, — серьезно сказал я.
— Очень!
— Он со всеми возится, кто б к нему ни обратился. Но в вашем случае присутствует и личный момент, если можно так выразиться.
С тою же нежной улыбкой она смотрела на меня выжидающе. Я продолжал:
— Несмотря на свою жизнерадостность, он, в сущности, одинокий человек. Вот уже годы…
— Его жена умерла три года назад? — перебила Ольга с живостью.
— Да. И полтора года на грани, он ее выхаживал.
— Она была хороша собой?
Капитальный, конечно, для женщины вопрос.
— Хороша?.. — повторил я задумчиво и вдруг удивился. — А знаете, Ольга, она чем-то была похожа на вас.
— Правда? — Сейчас ее можно было назвать даже красивой. — Что она была за человек?
— Очень скромный, милый, очень обаятельный. Достаточно сказать, что моя жена с ней дружила, а женщин Марго терпеть не могла.
— Господи! — Она вдруг побледнела. — Что же стряслось с вашей женой?
— Ничего не знаю, не подозреваю. Простите, что давеча вас напугал.