Последняя свобода

Булгакова Инна

Стремительные сполохи, взрывы и ворчанье. И опять шаги. На этот раз медленные, тяжелые, где-то в отдаленье. Обильные травы заглушили бы… кирпичная дорожка! Меня потянуло в черную сердцевину сада.

Дорожка, ведущая от дома к беседке, обсажена старыми акациями, вершины которых смыкаются, образуя сплошной трепещущий свод. Следуя изгибу дорожки, я свернул. Галлюцинации продолжались, усиливались: звенели шаги, преследуя меня, ветви шиповника шевелились под чьими-то руками из-под земли; в секундной вспышке сверкнула слева черная тень. Черный монах! Не

выдумывай. Но шаги слышны! Где? В каком потустороннем пространстве? Страх неведомый охватил меня с головы до ног. В последнем усилии я вбежал в беседку, упал на скамейку, упал руками и лицом на сосновую гладкую столешницу…

Тут азарт и злость возродили энергию, я заметался по саду, кружа, кажется, на одном месте… Бушевала страшная сухая гроза. «Это розыгрыш! — твердил я страстно. — Продолжается охота! Надо поднимать народ и прочесывать сад! И кстати — пришла первая трезвая мысль, — проверить, что поделывает народ».

Я бросился к дому, щелкнул выключателем — фонарик на терраске не зажегся, — в спальню, растолкал Василия. Он отреагировал профессионально: «Иду!» — и схватился за ручку саквояжа возле кровати. Понимая, что глупо, что поздно, я все же велел ему быстренько идти в сад. «Зачем?» — «Там, по-моему, кто-то ходит… черный монах!» — «Леон, проснись!» — «Клянусь! Скорее!»

Я поднялся по лестнице в мансарду, где в крошечный коридор выходят две двери. Забыв — да и не зная, — кто где спит, рванул правую (ага, девушка запирается на крючок), левую — не заперта; ввалился в клетушку, к кровати, нащупал живое тело, шепча: «Скорее в сад!»

Мария тихо засмеялась и притянула меня к себе. На мгновенье я прижался к горячему плечу, отдыхая, и отпрянул, оттолкнул руки, гаркнув: «В саду черный монах!» Она проворно соскочила с кровати — загорелая кожа, белая маечка запечатлелись в молниеносном сиянье, как на фотонегативе, — вылетела в коридорчик и застучала к сыну: «Коля! Папе плохо! Да открой же!» Тишина — тут мне стало совсем плохо — и Колин голос (слава Тебе, Господи!): «Ну, что там у вас?» — «Леон бредит!»

— Коля! — подал я строгий и спокойный, «папин», голос. — Минут десять или пятнадцать назад кто-то был в саду, по-моему, в черном.

— А ты где был?

— Я услышал шаги сквозь сон… — начал я обстоятельно и, конечно, сорвался: — Спускайся в сад, черт возьми! Там кто-то есть… или был, пока я тут с вами… А вы, сударыня, ложитесь спать, не путайтесь под ногами.

— Коля, — отреагировала Мария хладнокровно, — подними дядю Васю и вызывайте «скорую».

— Дядя Вася давно в саду! — Я плюнул и начал спускаться по лестнице.

Словом, взбудоражил я всех — и без толку. Походили-побродили мы, перекликаясь, вчетвером по участку, молодые ушли наверх. Мы с братом закурили на терраске.

Наконец грянул ливень, и вспыхнул свет — красный фонарик под потолком.

— Ну вот! — сказал я с отчаянием. — Опять смоет все следы!

— Какие следы! — упрекнул Василий ласково, так он обращается к больным. — После той жуткой мусоросжигалки немудрено, что тебе приснилось…

— Вась, клянусь! — Я подался к нему, протягивая руку, как за подаянием, а он вдруг отшатнулся, переменившись в лице.

— Леон! — какой странный, страшный шепот. — Ты весь в крови!

— Как?!

Я взглянул на руку — бурые пятна. На другую, с сигаретой, — пятна.

— У тебя все лицо в крови! — продолжал шептать Василий как безумный. — И плащ. Оцарапался о шиповник?

— Нет!

Словно в трансе, я вошел в прихожую, в спальню, включил свет. В трюмо отразился вампир. И брат мой — бледным чистым лицом за моим плечом.

— Главное — никакой мистики! — прошелестели в зеркале белые мои губы с красным пятном над верхней. — Я прикасался к тебе — раз…

— А я лежал в кровавой постели, — продолжил Василий с жалкой усмешкой.

Короткий взгляд на белоснежное постельное белье.

— И еще я прикасался… — я сделал движение к двери и умолк.

— К кому? Господи, Леон, к кому?

— К чему! — воскликнул я и засмеялся не без легкой истерики, но и с облегчением. — Пошли. У тебя фонарик?

— У меня. А куда?

— И зонт надо взять, чтоб вода на этот раз не смыла, нет… ничего не смыла.

— Ты что, окровавленным в милицию явишься?

Прелестный лиственный тоннель привел к беседке. Неяркий луч осветил темно-алую разбрызганную лужицу на столешнице, уже затянутую пленкой. Василий с фонарем склонился над ней.

— Кровь!

Я сложил зонт, мы сели друг против друга на лавку, повторяющую по форме окружность беседки.

— Ты что-нибудь понимаешь, Леон?

— Четвертый случай, Вась. А трупов нет.

— Положим, Прахов…

— Единственный. Законно. Сожжен. Закопан. Внесен в списки. Горит. Проклятие продолжается.

— Кончай истерику. Кровь совсем свежая.

— Думаешь, не ее?

— Чья?

— Чья-чья! Не Марго же.

— Ну, станет Гриша жену резать на твоем участке.

— Это следы убийства?

— Это?.. Крови немало… вон на перилах пятно, на сиденье… — он водил фонариком. — Но если попасть в артерию, например… — Осветились по очереди пол, потолок, сквозные стены. — Ножа, кажется, нет. Но здесь была борьба, видишь? Ветки шиповника поломаны.

— Мне мерещились какие-то руки из-под земли…

— Ну-ну! Странно, что никто даже не попытался затереть. Или ты спугнул. Леон, если подключить «органы»…

— Они не подключатся.

Меньше всего я хотел впутывать милицию. Что-то в этом ночном эпизоде задело меня слишком лично. А что — сообразить пока не мог.

— Здесь пролилась кровь, — продолжал терзать меня Василий. — Ты точно не ранен?

— Точно. А ты?

— Нет, — он помолчал. — А дети?

— Зачем бы они стали скрывать?

Вот так сидели мы, сгорбившись, как два старика, над подсохшей кровавой лужицей и молчали. А дождь прозрачной завесой обтекал наше убежище — истерзанную, но все равно прекрасную благоухающую сердцевину сада. И было мне очень нехорошо — как-то по-новому нехорошо, тревожно и больно.