Последняя свобода
Шрифт:
— Для кого как. Вчера исчезла его жена.
— Пора б уж ей привыкнуть.
— При обстоятельствах странных. Даже зловещих. Как моя Марго.
— Между двумя исчезновениями существует связь?
— Несомненная.
— Трупы нашли?
— Нет.
— Так найдите.
— А если невозможно?
— Для меня такого слова не существует, — Клавдия Марковна точным щелчком отправила окурок во двор. — Если речь идет о моей жизни, я переворачиваю небо и землю.
Она встала, как некий золотой идол, кивнула и пошла к двери, провозгласив:
— Держите в
Я вышел на балкон посмотреть, как колоритная эта женщина усаживается за руль белого «мерседеса».
Глава 24
Хотя перенес я «штаб-квартиру» на «Аэропорт», жизнь моя («иль ты приснилась мне?») легче не стала. Утречком позвонила Мария, поинтересовалась тазом в беседке. Я запретил приближаться.
— Вы разыскали Юру? — вдруг спросила она.
— Юру? Зачем?
— Я вас предупреждала.
Естественно, я принялся за поиски — безрезультатно. В коммуналке он не был с позавчерашнего дня (с четырех часов — донесла соседка; ей можно доверять). По старой записной книжке я разыскал старый Юрин телефон. Мама грустно сказала, что давно не видела сына.
Да ничего страшного: в очередной монастырь, должно быть, подался. А если ночью в саду…
Призраки, прочь!
Не в добрый день — в день рождения, кстати, — составил я свой список и назвал «скорбным»: живые и мертвые, и предатели, и пропавшие… Да не все еще пропали, не все предали…
Мне нужен был Гриша, и, лишенный Кукуевки, я отправился в его заведение, где до сих пор не бывал.
«Странник» занимал тринадцатый этаж огромного ультрасовременного здания с шестью лифтами в районе Красной Пресни. Полураздетая шикарная девица проводила меня через анфиладу комнат (я зорко озирался — все в американском стиле, одни компьютеры — где ж та заветная машиночка, на которой дьявол печатает поздравительные письма?). Ввела в «святая святых» — за полированным столом сидел большой босс в строгом черном костюме. В трауре, что ли?.. Что-то в нем изменилось с позавчерашнего… глаза без очков! Словно больные, и стоял в них страх.
Горностаев жестом удалил девицу и указал мне на черное кресло у стола.
— Где твои очки?
— Разбились.
— Нашел Аллу?
— Не нашел. Всех обзвонил, Леон!
— Всех-всех? Надо же. И писем не было? Мне пришло на третий день, когда тело полагается предать земле по христианскому обычаю.
— Заткнись!
Попросту он сказал, по-студенчески. Да, да, в те молодые шестидесятые и началась эта история. Но сына я ему не отдам, даже не буду колыхать эту тему.
Горностаев повернулся на крутящемся кресле к черному сейфу, поковырялся в замке и достал из стальных недр бутылку коньяку и два хрустальных стаканчика. Разлил. И выпил молча, залпом. Я поддержал.
— Гриш, поведай, как ты умудрился скопить семьсот тыщ в девяностом году. Поделись опытом.
Моих слов он будто не слышал, пробормотав задумчиво:
— Я никогда не думал, что мне будет так тяжело.
— Но вообще задумка была?
— Какая?
— Освободиться.
Он не ответил.
— Когда ты приобрел мусоросжигалку?
— Не надо об этом, ради Бога!
— А о чем можно? — крикнул я. — О чем с тобой говорить, подскажи. У меня только догадки — и ни одного вещественного доказательства против тебя.
Он схватился руками за виски, вспомнил — без очков — опустил руки и сказал нечто безумное:
— Ни одного? Значит, она к тебе не приходила? Значит, она умерла.
— Ну, ну? — выдохнул я.
— Эти два года были адом, но я не понимал. Знаешь, что меня подвело? — Он вдруг засмеялся; мне все больше становилось не по себе. — Во-первых, моя чрезмерная аккуратность, педантичность — зачатки шизофрении, твой Вася говорил. А главное — любовь к русской литературе.
— Господи помилуй, при чем тут литература!
— Как при чем? А твой роман? А если б ты внезапно умер, например?
— Ничего себе любовь!
— Я мечтал о славе бескорыстно, поверь мне. А, черт! В пятый раз, наверное, зазвонил телефон на столе — и Гриша в пятый раз приподнял и опустил трубку.
— Пошли отсюда.
— Куда?
— Да хоть в ЦДЛ. Я угощаю.
Гришка угощает! Светопреставление. Дубовый зал был наполовину пуст и без знакомых лиц — дорого. Я выбрал тот, позапрошлогодний «поминальный» столик, «угощенье» продолжилось тем же коньяком. Задушевная беседа старых друзей, исповедь любовника мужу… все описано и затаскано. Впрочем, исповеди не было. Горностаев — не Юрочка. (Где ж его третий день носит? По странной ассоциации вспомнилась лужа крови на столешнице.)
— Почему эти два года были адом?
— Я выразился слишком сильно. Все как-то вдруг раскрылось. Для Аленьки это было ударом.
— Скандал с Клавдией Марковной?
— Нашлись добрые люди, раздули из искры пламя. Да ладно, вспоминать тошно. Я рассчитался сполна.
— Нет, Гришенька, не рассчитался ты за свою жизнь с шампанским и усмешечкой. В последний раз спрашиваю: ты видался с Марго вечером шестого августа?
— В последний раз отвечаю: нет.
— Тебя выследила Алла.
Он опять схватился руками за виски и проговорил сдавленным, замогильным каким-то голосом:
— Я нормальный человек. Нор-маль-ный!
Я глядел с изумлением. Да, Гриша разительно переменился… уже после нашего с Васькой ухода. Он боится. Не знаю — чего, не знаю — кого. Но он совершил ошибку, промахнулся в чем-то — я нюхом чуял. И вдруг уверился, что найду доказательство.
К нашему столику подсел обтрепанный критик (забыл, как звать), и Гриша налил коллеге рюмочку. Они забубнили, что жизнь невыносима. Я отключился, подумав, что не был в Дубовом зале с поминок Прахова, — и те же ощущения нахлынули на меня. Звучала «Лучинушка», и нимало не беспокоил меня прах Прахова. Между тем как надвигалась гроза. Между тем как я помнил лицо покойника, полное абсолютного ужаса. А ученичок в черном, заглядывающий в Малый зал?.. И надо признаться честно: с Марго я уже внутренне расстался и под звон застолья разделывался с годами нашей жизни. И в это же самое время меня кто-то от нее освободил.