Последыш
Шрифт:
– Целовал, – признался Милеша и пальцем показал на протопопа. – Это он… он меня заставил!
– Ну, как заставил, так и выставит, – усмехнулся рогатый.
– Не бывать тому! – снова крикнул протопоп и опять попытался ознаменовать нечистого крестным знамением. Но не тут-то было. Тот снова оказался за спиной протопопа и более мирным голосом попытался успокоить Аввакума:
– Ну, будет, будет. Чё ты кожилишься? Я ж ведь не просто так. Работа у меня така, так чего же лаяться? Хочешь Милешу? Забирай! Он мне не нужен. Со мной обо всём можно договориться.
– Нет! Не соглашайся, – Милеша будто очнулся от сна и, выглянув из-за спины Аввакума, уже с неприкрытой ненавистью смотрел на незванного гостя. Яички у него! Он так меня скрутит – мама, не горюй!
– Яички говоришь?
– Ага, пасхальные… розовые…
– Нут-ка, показывай, бесятина, что ты там по карманам рассовал, – Аввакум ткунл верхним концом наперстного креста в кафтан незванного гостя.
Тот от неожиданности взвизгнул, как поросёнок на заклании:
– Всё достану, всё покажу! Только крестом не тыч!
Рогатый спешно принялся доставать из своей заплечной сумы и выкладывать на стол множество диковинок. Чего тут только не было! И маленькие глиняные склянки, похожие на греческие амфоры, уменьшенные в тысячу раз, и вервие из конского волоса, заплетённое в косичку, и девичьи румяна в маленьких коробочках, и несколько чёрных колючек индийского лотоса, уколовшись о которую человек теряет дар речи и вообще становится похож на ожившего мертвеца. Но самое главное в этой куче дьявольских рогаток был небольшой и тонкой пергамент с прилагаемым к нему гусиным пером! Это, вероятно, для того, чтобы написать договор с попавшим под руку нашкодившим бедолагой и заставить его поставить подпись на пергаменте в ознаменование продажи души человеческой. Именно этот продажный товар интересовал любого рогатого. Впрочем, насчёт продажности души – это ещё бабушка надвое сказала, потому как жизнь без души становится никчёмной и бессмысленной. Это знал каждый православный. Любопытно, что овечий пергамент перетягивало такое же вервиё, на концах которого болтались два розовых яичка. С виду это были обыкновенные пасхальные яйца, выкрашенные в свекольном отваре. Но какою силою они держались на вервие – было не понятно! Протопоп попытался оторвать одно яичко от шнура, но не тут-то было, Да ещё Милеша взвыл и схватился за штаны между ног.
– Больно же! – возопил он. – Рогатый прикарманил мои яйца и теперь делает со мной что хошь.
– Вот так, значит, – подытожил Аввакум. – Мне с тобой, бесятина, шутки шутить возбраняется. Нут-ко отвяжи яйца!
– Да я здесь при чём? – пожал плечами незваный гость. – Моё дело – сторона. Милеша сам помощи просил… Как же не помочь-то?
Протопоп повернулся к хозяину дома и вопросительно взглянул на него. Милеша весь съёжился и затрясся мелкой дрожью, видимо, испужался, что никаких молитв не хватит, чтобы отмолить все грехи или хоть немножечко обелиться и избавиться от рогатого.
– Каюсь, батюшка, каюсь! – запричитал Милеша. – Не думая, грешил. Не по законам Божьим жил. Токмо не отдавай меня ворогу лютому. Тяжко мне, батюшка. Он ведь и меня, и деток с супружницей моею утащить хочет! Хочешь, я тебе церковь срублю?! Своими руками?!
– Молчи, идолище! – цыкнул на него протопоп. – Ты сам себя спас покаянием, ибо с чистым сердцем каешься.
– Истинно так, – подтвердил Милеша.
– Тогда повторяй за мной. Я, смиренный служитель Божий Милекия, силою Отца нашего изрекаю: Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси, и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тебя истина Его.
Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме переходящия, от сряща и беса полуденнаго. Падёт от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближатся, обаче очима твоима смотреши, и воздаяние гроешников узриши.
Яко Ты, Господи, упование мое: Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих.
На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия.
Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое.
Воззовёт ко Мне, и услышу имя его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое. [75]
За сим, изыди нечисть во имя Отца и Сына, и Святаго Духа.
Аминь.
Пока протопоп Аввакум читал псалом, незваный гость трижды на глазах хозяина и священника сменился окрасом и ликами. Из благодушного старичка, с бегающими воровскими глазёнками, он вдруг превратился в Иркуйем– Богала, [76] зарычал, двинулся в сторону протопопа, но снова осенённый крестным знамением, вдруг пополз по дубовым половицам извивающимся желтобрюхом, который вспыхнул фиолетовым пламенем и рассыпался мелкой вонючей пылью. Зато в руках у Аввакума остались два пасхальных яичка, которые он вручил хозяину дома со словами:
75
Пс. 90
76
Иркуйем– Богал (Сиб. просторечие) Медвежий бог, ничем не отличающийся от обычного бурого медведя, разве что в два раза больше ростом и намного проворнее обычного мишки.
– Будешь знать наперёд, как с рогатыми рогатые игрища зачинать. Помни обаче зарок свой: сруби церковь во Славу Божию и да простятся грехи твои.
Протопоп на время замолчал, вспоминая начало своей «Сибириады», где иной раз ему самому казалось, что не просто так Господь заставляет изведать все круги сибирского ада, дабы не пришлось роптать в грядущем.
– Ты, радость моя Феодосия Прокопиевна, поди, исповедаться хошь, а я тебя воспоминаниями потчую?
– Знамо, желаю. Да и совет пастыря надобен, – кивнула головой болярыня.
– Ежели человек готов к покаянию, то к Богу о помощи обращаться в любом месте любо. К тому же, вон икона Святой Троицы, а у меня крест целовальный с собой. Так что начинай, радость моя.
– Много грехов за мной накопилось, батюшка, – начала Феодосия Прокопиевна. – Ой, как много! Аж страшно становится. А самое постыдное – блудна страсть мучает не отпускаючи.
– Кто ж сей молодец?
– Андрей Салтыков, управляющий мой, – призналась Феодосия Прокопиевна. – Ведь который год вдовствую, душа мается. Да и перед чадом своим Венечкой стыдно.
Аввакум помолчал маленько и поведал исповеднице необычную историю:
– Егда ещё в попех был, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехами обремененна, блудному делу… повинна… Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнём блудным, и горько мне бысть в той час: зажёг три свещи, и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, донедже во мне угасло злое разжение. [77] Тебе же не след за мной повторять. Но, ежели хошь в правде жить, надоть в инокини пострижение принимать. А любый твой не убуде, ежели достоин.
77
(Житие – Памятники литературы Древней Руси. ХVII век. Книга вторая. М., 1989, с.356). Здесь Аввакум прямо поступил «по Прологу».