Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера
Шрифт:
После нескольких концертов мы усовершенствовали Горящую Гитару еще больше. Теперь дымовых заряда было два, и второй поворот рубильника запускал еще один заряд, – мощнее первого. Эйс почти целиком скрывался в клубах дыма, потом дым расползался по сцене, а струны на гитаре так и лопались от жара, пока Эйс продолжал играть. Лопаясь, очередная струна издавала звон – дзынь! – и публика, заслышав его, неистовствовала.
В этот самый миг мы спускали с потолка невидимый кабель. На сцену был заранее проложен транспортер, по которому кабель спускался, цеплял то, что нам было нужно, и поднимал это наверх. Вся конструкция держалась на электромагнитах и соединителе, и управлялась дистанционно, так что кто-нибудь из команды стоял на управлении. На гитаре
С такой высоты вспышки гитары освещали весь зал до последних рядов – неважно, на какой сцене мы выступали. А выступали мы и на огромных площадках. На таких, как «Понтиак Сильвердоум» в Детройте, от сцены до конца зала было, по-моему, с полмили. И пока публика завороженно следила за вознесением первой гитары, Эйс брал со стойки вторую, ракетную.
Ракетную гитару я тоже смастерил на основе гибсоновской модели «Лес Пол». На конце грифа у нее была ракетная установка – на три сигнальных ракеты. Эйс снова играл соло, потом выходил на край сцены, топал ногой, отводил гитару влево и выпаливал первой ракетой. Публика слышала залп и видела, как гриф гитары извергает яркую вспышку. Над залом мы заранее подвешивали мешок конфетти, – в сотне футов от сцены, – и, когда ракета выстреливала, мы его взрывали. Публика думала, что мы взорвали у них над головой фугас. Эффект был потрясающий. Публика была в восторге.
Потом Эйс разворачивал гитару грифом влево и выпускал вторую ракету, и мы взрывали еще мешок конфетти. Конфетти сыпалось на толпу секунд десять или около того. Пока толпа зрителей стояла под дождем из конфетти, Эйс задирал гриф гитары вертикально вверх и выстреливал третьей ракетой в воспарившую ввысь гитару, которая продолжала гореть и извергать дым. И тут мы взрывали третий заряд конфетти, самый большой. После чего я с помощью дистанционного управления сразу гасил горящую гитару. Наступала тьма. Все было срежиссировано так, чтобы публика решила, будто Эйс из второй гитары подстрелил первую.
Каждый раз все проходило без сучка без задоринки, и так было ровно до нашего концерта на Олимпийском стадионе в Мюнхене. В тот раз ракета, выпущенная из гитары, попала в парящую и горящую гитару по-настоящему, без обмана, и горящая гитара рухнула с высоты в семьдесят футов и вдребезги разбилась об ограждение перед сценой. К сцене тотчас ринулась толпа зрителей – подбирать обломки на память. Едва удалось избежать давки. От разбитой гитары не осталось ни крошки – поклонники расхватали все.
Я поспешно отбыл домой, чтобы срочно изготовить новую горящую гитару, и таким же манером вернулся с ней в Германию. Оба раза я летел первым классом и брал по два билета. Один себе, а второй – гитаре.
Глава 18
Настоящая работа
Несмотря на успешное сотрудничество с «Кисс», к концу 1979 года я едва сводил концы с концами. Я работал на крупные музыкальные группы, работал с полной отдачей, но они нуждались в моих услугах лишь во время турне. Стоило мне вернуться домой, деньги заканчивались, и я оказывался на мели.
Во время гастролей в Техасе я отобедал в ресторане «Особняк» на Черепашьем ручье, и выставил счет группе. Я налакомился изысканными блюдами, которые вышколенные официанты подавали на тонком фарфоре. В Атланте я отужинал в ресторане «Рысаки», где стены были увешаны жанровой живописью,
Но дома, в Амхерсте, все было иначе. Там у меня был «Кадиллак-Эльдорадо» с откидным верхом, но не было денег на бензин. Питался я макаронами с сыром, которые покупал в самом дешевом магазине. Если не было денег на молоко, чтобы приготовить нормальный соус к макаронам, я варил их на воде и посыпал порошковым сыром, тем и обходился. Я высматривал нетронутые ломти пиццы, – посетители иногда оставляли их на тарелках в дешевой забегаловке «У Бруно», и таскал приправы на десерт. Вместо отеля «Плаза» с его прелестными обоями и мраморными ванными, я жил на 288-й Федеральной улице, где стены были оклеены газетами, а санузел представлял собой тесный закуток с пластмассовой раковиной и душем без ванны.
Честно говоря, отказывать себе во всем было не так уж и трудно. Я понимал: любое жилище лучше, чем спальник под деревом, – а именно так я и ночевал, когда впервые ушел из дома. Безденежье тяжело давалось мне скорее из-за разительного контраста с той роскошной жизнью, которую я вел во время турне, когда была возможность шиковать. Получалось, что вчера я был богат, а сегодня уже нищ. Все равно что вчера быть умным, а сегодня проснуться тупицей, однако помнить, каким умным был вчера. Словом, я нуждался в твердой почве под ногами и в стабильном заработке. Мне нужнее было получать двести долларов в неделю, но десять недель подряд, а не заработать три тысячи одним махом за один день и потом три месяца свистеть в кулак.
– Старик, тебе надо переехать в Лос-Анджелес! Ты бы там работал со мной на киностудии.
– Слушай, перебирайся в Нью-Йорк! У тебя там работы будет выше ушей.
Со всех сторон на меня сыпались добрые советы. Все из лучших побуждений объясняли, чем именно мне заняться и что предпринять. Все в один голос утверждали, что в большом городе меня ждет большое будущее. Но я вырос в провинции, в маленьких городках и на ферме. Больше всего на свете я любил леса Амхерста и сельские края в Джорджии. А большие города мне не нравились. Там было слишком много людей – незнакомых, чужих людей, с которыми непонятно было, как общаться, и поэтому города и толпы меня пугали. Я хорошо понимал животных и знал сельскую местность. В лесу я чувствовал себя спокойно и надежно. А вот в городе или в толпе – никогда.
Ко всему прочему, нужно было учитывать, что я живу не один. Медвежонок училась в Массачусетском университете в Амхерсте, и мы как раз съехались. Она не могла бросить учебу, а я не мог расстаться с ней, так что ни о каких больших городах и речи не шло.
Каждый день я хотя бы один раз задавал себе вопрос: «А если все-таки переехать, пусть мне и страшно?» Но мне недоставало уверенности в том, что я удержусь на новом месте, в том числе и на новой работе. В моей жизни не было постоянных величин. Я бросил школу, наша семья распалась. Поэтому сама мысль о том, чтобы начать новую жизнь в двух тысячах миль отсюда, среди чужих, меня пугала и отвращала.
К тому же я боялся оставить родителей без присмотра. Несмотря на всю мою неприязнь к ним, я не хотел уехать, а потом узнать, что они забились каждый в свою нору и умерли. А ведь был еще младший брат. Пока он жил у доктора Финча, я чувствовал, что надо быть поблизости и держать ухо востро. Лишь много лет спустя я выяснил, через что прошел брат, но и сейчас, когда я не знал подробностей, инстинкт подсказывал мне: будь поблизости, будь начеку.
Отец звонил мне еженедельно.
– Сынок, мне так жаль, что я был тебе обузой. Больше тебе не придется обо мне беспокоиться! – запинаясь, невнятно бормотал он. Говорил он всегда одно и то же, звонил мне пьяный, как правило, лежа на полу у себя в квартире, потом ронял телефон. Приходилось мчаться к нему и проверять, как он там – умер или просто вырубился? Повсюду валялись бутылки, сигареты и мусор. Приходилось возиться с отцом, как с малым ребенком.