Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера
Шрифт:
– Вставай с пола, не то я вызову полицию! Сейчас же вставай! Ну!
– Прости, Джон Элдер, мне так тяжело, так тяжело… – он подвывал и плакал пьяными слезами, но с пола все-таки поднимался. Пять лет назад он избивал меня. Теперь он опустился и впал в детство. Передо мной был взрослый младенец, пускающий пузыри. Похоже, он достиг крайней степени падения: разорился, потерял дом, семью. У него оставалась развалюха-машина стоимостью в пятьдесят долларов, да работа охранником в Хэмпширском колледже. Зарплаты едва хватало на жизнь.
Еще тяжелее мне было навещать мать. Она переехала в город, сняла там квартиру и продолжала крутить с женщинами. Нынешняя ее подружка годилась мне в тетушки. Все это казалось мне противоестественным.
Бывали и еще более странные случаи.
– Это моя дочь Анна. Она твоя новая сестренка, – однажды сообщила мне мать. Неужели она и правда искренне верила, что какая-то девица, которую она взяла под крыло, от этого станет мне родной сестрой? Спятила. В который раз. Вскоре мать снова положили в Нортхэмптонскую психиатрическую больницу, а моя «новая сестренка Анна» вышвырнула ее вещички на помойку и заняла квартиру.
Я настолько стыдился родителей, что не рассказывал о них правду никому, – ни посторонним, ни друзьям. Обычно я говорил что-нибудь вроде: «Мои родители преподают в университете. Отец занимается философией». Поэтому с моих слов собеседники решали, будто родители у меня – приличная профессура в твиде, а не полупомешанные оборванцы, которые опустились до животного состояния и сидят взаперти.
По крайней мере, у меня оставалась Медвежонок – она-то знала всю правду о моих родителях.
Родители моих знакомых ребят отправляли их в престижные колледжи – в Дартмут или Мак-Джилл. Мои знакомые не бросали учебу, и у каждого был дом, куда можно было вернуться. Я – другое дело. Я приезжал на мотоцикле обратно в Сандерленд – крошечный городок неподалеку от Амхерста, в трехкомнатную квартирку, которую делил с Медвежонком и ее соседками. Но теперь мне нужно было найти работу, и как можно быстрее.
Я не стал тянуть, и вскоре мы с Джимом Боутоном уже вовсю занимались звукоаппаратурой и светотехникой в местных ночных клубах. Начали мы с Амхерста и окрестностей, потом расширили поле нашей деятельности к югу, до Спрингфилда. Дальше – больше: мы стали работать в Бостоне и Хартфорде. Это были разовые работы, и платили за них не сказать чтобы щедро, или же мы не умели запрашивать хорошую цену, но поток заказов не иссякал, а это было главное.
Одно дело – прийти в ночной клуб устанавливать аппаратуру в полночь, и совсем другое – явиться туда днем. В помещении царит тишина, дневного света нет, потому что окна и двери закрашены черным, чтобы посторонние не заглядывали. Горят рабочие люминесцентные лампы, которые во время концертов и дискотек обычно погашены, и в их сером свете любое помещение кажется серым. Весь клуб воняет сигаретным дымом и пролитой выпивкой, кроме разве что туалетов. В туалетах все перебивает вонь мочи и блевотины. Все поверхности в клубе покрыты тонкой пленкой – повсюду оседают испарения пота, дым, жир. Если протереть хоть стену, хоть стол белым полотенцем, оно мгновенно почернеет.
Вот в таких местах мы работали с Джоном. Обычно мы устанавливали на потолке разноцветные неоновые лампочки, а в пыльных углах, куда дневной свет не заглядывал годами и десятилетиями, – динамики. Монтировали новенькие диджейские пульты с «вертушками» и микшерами, звукорежиссерскими пультами, обращенными к танцполу.
«На жизнь хватает, – твердил я себе, – и все-таки я занимаюсь околомузыкальными делами». Мы с Джоном частенько навещали те же клубы вечером, чтобы полюбоваться, как работают наши творения. Медвежонок с нами не ходила почти никогда. Мы объезжали с Джоном несколько клубов за ночь: проводили полчаса в одном, заглядывали на полчаса в другой. «VIP», «Викинг», «Бесконечность», «Тысяча и одна ночь», «У Марка Энтони». Все привратники нас знали, поэтому пропускали бесплатно. Если везло, то попадались и знакомые бармены, и тогда нам ставили выпивку за счет заведения.
Я сидел в клубе и смотрел на девушек – девушек в платьях, девушек в юбках, девушек в джинсах, девушек, едва прикрытых. Они приходили поодиночке или компаниями. Иногда и уходили тем же составом. Иногда, если им везло, уходили с парнями. По крайней мере, я предполагал, что им повезло.
Я никогда не уходил из клуба с девушкой, хотя и жалел, что не умею вести себя с ними так же смело, как другие посетители. Жаль было, что я не могу запросто подойти к незнакомому человеку и завязать разговор. Не знаю, как бы я поступил или что сказал в подобной ситуации. Наверно, хорошо, когда ты уверен в себе и умеешь легко знакомиться. Я наблюдал, как посетители клуба болтают у стойки бара, как танцуют, – их выхватывали из темноты лучи стробоскопов, которые я смонтировал, и танцующие замирали, словно на фотографиях. На фигурах танцоров плясали алые отсветы от лазеров, которые я установил, и блестящие отсветы от зеркального шара. Диск-жокеи всегда запускали зеркальный шар, когда звучали медленные вещи.
Я знал все, что только можно было знать о том, как подсветить танцпол и посетителей, но вот сами посетители оставались для меня тайной. Я ничего не понимал в людях. Я и на танцпол ступал только в том случае, если надо было что-то смонтировать или починить. Танцевать я не умел. Я отличался крайней неуклюжестью, и был уверен, что на танцполе буду выглядеть глупо. А к этому времени я уже усвоил: нельзя ставить себя в такое положение, когда надо мной начнут потешаться. В любом случае, я слишком стеснялся, чтобы пригласить кого-нибудь потанцевать, и был слишком неуверен в себе, чтобы принять приглашение. Я наблюдал, как посетители нюхают кокаин или закидываются таблетками – практически под носом у звукооператора, не скрываясь. Порой мне случалось видеть, как кто-нибудь колется на ступеньках клуба или в проулке за черным ходом.
Героин меня пугал. Я читал, что подсесть на него можно с нескольких уколов, и насмотрелся на героинщиков. Они жили по помойкам и теряли сознание в подъездах. «Нет уж, я ни за что в такое не ввяжусь», – думал я. Героин был еще хуже, чем отцовское пьянство.
Все это я наблюдал так же отстраненно, как в детстве – чужие игры, в которые меня не принимали другие дети. Так что отстраненности я научился еще лет в пять. Сейчас надо мной никто не потешался, но я не мог заставить себя влиться в компанию – и не умел, и не хотел. Точнее, завести новые знакомства я был не против, но меня не манило то, чем занимались посетители этих клубов. Поэтому я просто наблюдал. И работал. И не уезжал в большой город, уверенный, что нуждающимся лучше быть в Амхерсте, чем в Нью-Йорке.
Загвоздка была вот в чем: меня тянуло сочинять все более и более сложные эффекты. Я начал включать в свои разработки микропроцессоры, но при этом не мог себе позволить собирать и пробовать такое оборудование в домашней мастерской за свой счет. (Разработки для «Кисс» оплачивались рок-группой.) Мне требовалась мастерская, лаборатория, но я не спешил возвращаться в университет, – подозревал, что там они упекут меня в какую-нибудь учебную программу, а я был уже по горло сыт всеми этими организованными штуками. Так что мне требовались ресурсы какой-нибудь корпорации. Какой – я пока и сам не знал.
Я понял, что пора подыскать настоящую работу. Постоянную. Вокруг все работали, если не считать бродяг, наркоманов и прочего отребья, которое просто коротало время, сидя на каком-нибудь крыльце или в парадной в центре города. Я не хотел быть, как они. Поэтому я начал штудировать объявления о вакансиях – в рубрике «Требуются инженеры-электрики». Правда, я сомневался, наймет ли меня кто-нибудь. Большинство объявлений было как под копирку – безликие, скучные, для безликих фирм. Но одно объявление зацепило мой взгляд. Я до сих пор помню его дословно.