Посмотри на меня
Шрифт:
— Капот и багажник, — перебила ее Мэри. — В каком она была состоянии?
— Сияла, я только что ее вымыла, — дерзко ответила Элизабет.
— Это замечательно, а в каком состоянии была Сирша?
— В обычном.
— В состоянии опьянения?
— Именно в нем. — Элизабет встала и пошла на кухню. Стук каблуков по мраморному полу эхом отдавался в доме. Все лежало на своих местах. Ловушка для света — вот что такое ее кухня. От проникавшего через стекло оранжереи солнца было жарко. Элизабет даже зажмурилась. Идеально чистая кухня сверкала, черные гранитные поверхности искрились, хромированные краны блестели. Царство нержавеющей стали и орехового дерева. Она сразу направилась к своей спасительнице — кофеварке.
Уголком глаза Элизабет увидела небрежно переброшенное через ручку плиты полотенце. Она отнесла его в подсобку, достала чистое из аккуратной стопки в шкафу, сложила ровно пополам и повесила на ручку. У всего должно быть свое место.
— Я не меняла номерные знаки с прошлой недели, так что да, они те же самые, — устало ответила Элизабет на еще один бессмысленный вопрос. Чтобы не повредить стеклянную поверхность стола, она поставила дымящуюся чашку на мраморную подставку Отряхнув брюки и сняв пылинку с пиджака, она села в оранжерее и посмотрела на свой большой сад и простирающиеся за ним зеленые холмы, которым, казалось, не было конца. Сорок оттенков зеленого, золотого и коричневого.
Она вдохнула аромат горячего эспрессо, и силы сразу же вернулись к ней. Она представила себе свою сестру, мчащуюся по холмам в ее машине с откинутым верхом: руки подняты, глаза закрыты, ярко-рыжие волосы развеваются на ветру, она чувствует себя свободной. Сирша по-ирландски значит «свобода». Имя было выбрано матерью в последней отчаянной попытке сделать так, чтобы материнские обязанности, которые она презирала, казались ей меньшим наказанием. Она хотела, чтобы вторая дочь освободила ее от оков брака, материнства, ответственности… действительности.
Мать встретила ее отца в шестнадцать лет. Она проезжала через город с группой поэтов, музыкантов и мечтателей и разговорилась в местном пабе с фермером Бренданом Эганом. Старше ее на двадцать лет, он был очарован ее странными диковатыми манерами и беззаботным характером. Ей это польстило. И они поженились. В восемнадцать лет у нее родился первый ребенок, Элизабет. Как выяснилось, мать нельзя было приручить, ее все больше и больше раздражало заточение в сонном, затерянном в горах городке, через который она когда-то намеревалась всего лишь проехать. Плачущий ребенок и бессонные ночи вызывали у нее тоску, она все глубже погружалась в себя, в мысли о свободе. В конце концов мечты и реальность перепутались в ее голове, и мать стала пропадать на несколько дней. Она отправлялась странствовать и открывать новые места и других людей.
В двенадцать лет Элизабет уже сама заботилась о себе и о молчаливом, погруженном в раздумья отце и не спрашивала, когда мать вернется домой, потому что знала, что рано или поздно та вернется обязательно — с пылающими щеками, сияющими глазами — и, задыхаясь, станет рассказывать о большом мире и о том, что в нем бывает. Она врывалась время от времени в их тихое существование, как свежий летний ветерок, принося с собой оживление и надежду. Обстановка в их одноэтажном фермерском доме всегда менялась с ее возвращением, словно стены впитывали ее энтузиазм. Элизабет сидела на кровати матери, слушала ее истории, и голова кружилась от удовольствия. Такая атмосфера держалась недолго, всего лишь несколько дней, пока матери не надоедало рассказывать истории и она не отправлялась на поиски новых.
Она часто привозила странные вещи на память о своих путешествиях — ракушки, камни, листья. Элизабет помнила вазу с длинной сочной травой, стоявшую посередине обеденного стола, как будто это было самым экзотическим растением на свете. Когда Элизабет спросила, на каком поле мать нарвала эту траву, та просто подмигнула ей и нажала на кончик носа, обещая, что когда-нибудь она вырастет и поймет. Отец тихо сидел в своем кресле у камина, читая газету, но никогда не переворачивал страницы. Он так же терялся в мире слов ее матери, как и она сама.
Когда Элизабет было двенадцать лет, мать снова забеременела, но, несмотря на то что новорожденную девочку назвали Сиршей, этот ребенок не принес свободы, о которой мать так мечтала, и она отправилась в новое путешествие. Из которого не вернулась. Их отца, Брендана, совершенно не интересовало маленькое существо, послужившее причиной ухода жены, и он просто тихо ждал ее в своем кресле у огня. Читая газету, но никогда не переворачивая страницы. Годами. Всегда. Вскоре Элизабет устала ждать возвращения матери и приняла на себя все заботы о Сирше.
Сирша унаследовала кельтскую внешность отца — светлые рыжие волосы и белую кожу, тогда как Элизабет была копией матери. Оливковая кожа, каштановые волосы, почти черные глаза — все это благодаря древним испанским корням, уходящим в глубь веков. С каждым днем Элизабет все больше напоминала мать и понимала, что отец с трудом это переносит. Она начала ненавидеть себя и, помимо непрерывных попыток вести хоть какие-то разговоры с отцом, еще упорнее старалась доказать ему и самой себе, что у них с матерью нет ничего общего, что ей знакомо чувство преданности.
Окончив в восемнадцать лет школу, Элизабет оказалась в сложном положении: чтобы учиться в университете, нужно было переехать в Корк. Для принятия этого решения потребовалось все ее мужество. Отец рассматривал поступление дочери в университет как предательство и к любым дружеским отношениям, которые она заводила, относился точно так же. Он требовал внимания, желая оставаться единственным человеком в жизни своих дочерей, как будто в его власти было удержать их при себе навсегда. Впрочем, ему это почти удалось, и он был отчасти виноват в том, что у Элизабет не было ни развлечений, ни друзей. Она привыкла вежливо уходить, когда где-нибудь завязывался светский разговор, так как знала, что лишнее время, проведенное вдали от фермы, вызовет упреки и неодобрение. В любом случае забота о Сирше и школа занимали все ее время. Брендан обвинял ее в том, что она, совсем как мать, считает себя выше него и презирает Бале-на-Гриде. У нее же маленький городок вызывал клаустрофобию, ей казалось, что их унылый фермерский дом погружен в темноту и безвременье. Как будто даже дедушкины часы в холле ждали возвращения матери.
— А где Люк? — спросил голос Мэри в телефонной трубке, резко возвращая Элизабет к реальности.
Элизабет язвительно ответила:
— Ты что, действительно думаешь, что Сирша взяла бы его с собой?
Трубка молчала.
Элизабет вздохнула:
— Он здесь.
Имя «Сирша» было для сестры Элизабет не просто именем. Оно дало ей индивидуальность, определило стиль жизни. Все оттенки значения этого имени влились в ее кровь. Она была вспыльчивой, независимой, необузданной и свободной. Она настолько четко шла по стопам матери, которую помнить не могла, что Элизабет иногда казалось, будто она видит перед собой мать. Но Сирша постоянно исчезала из поля ее зрения. Она забеременела в шестнадцать лет, и никто, даже она сама, не знал от кого. Когда ребенок появился на свет, Сирша не стала мучиться проблемой выбора имени, но со временем стала звать его Лакки, Счастливчик. Еще одно загаданное желание. Так что Элизабет назвала его Люком. И опять, на сей раз в возрасте двадцати восьми лет, Элизабет взяла на себя заботу о ребенке.