Посредник
Шрифт:
– Так вот, слушайте, – снова начал он. – В деле произошла подвижка.
– В каком деле? – спросил мистер Миллс.
– Ваша дочь. В деле произошел поворот.
Фрэнк чувствовал, как слова менялись во рту, вставали колом, липли к нёбу.
– К лучшему, – добавил он.
Миссис Миллс с усилием поднялась с дивана, вытащив с собой на поверхность всю пучину.
– Что вы сказали?
– Я сказал, что…
– К лучшему?
– Да, я…
– Зачем вы пришли? Напоминаете нам о ней. Я не хочу напоминаний. Вы даже ноги вытереть не потрудились. Гляньте на пол. Грязи натащили.
Фрэнк повернулся к мистеру Миллсу, но взгляд его поймать не сумел, тот просто сидел, равнодушный, будто все это его совершенно не трогало. Он бы предпочел колоть дрова для электрокамина. Фрэнк перевел взгляд на его жену:
– Сожалею, но…
– Шли бы вы отсюда, хватит нас мучить. Мы и так уже…
Тут Фрэнк вспылил:
– Черт
Миссис Миллс наклонилась над столом и влепила Фрэнку оплеуху, а он лишь успел подумать, что и эта женщина потеряла рассудок. Сейчас все в Кармаке потеряли рассудок. Затем воцарилась неловкая тишина. И ему пришлось по мере возможности объяснить, что случилось. Обстоятельный и одновременно простой рассказ, местами прямо-таки невероятный. Девушки поменялись одеждой. К сожалению, сказал Фрэнк и сразу услышал, что эти слова здесь не к месту. Сожаление? Он явился не сожалеть, а радовать, ведь так? Он, Посредник, наконец-то принес благую весть. Марион Перкинс лежит в земле под другим именем. Вероника, их дочь, ждет их в больнице Пресвятой Девы Марии. Они поехали туда. Не чувствовалось ни радости, ни облегчения, ни благодарности. Фрэнк не мог их понять. По дороге миссис Миллс сказала, что теперь надо начинать сначала, теперь, когда они почти примирились с судьбой, опять явился ретивый Фрэнк Фаррелли и все разворошил. Нет, он их не понимал. У каждого, конечно, своя беда, но, выходит, и у радости тоже лиц не счесть?
– Вероника жива, – повторил он.
Но кто-то опрометчиво дал девушке зеркало. Кое-как она сумела его поднять. А увидев себя, отказалась позволять другим смотреть, в том числе и родителям. Где мое лицо? – рыдала она. И совсем не радовалась, что не умерла. Ей было восемнадцать, а жизнь кончилась, хотя она и очнулась, ведь ради такой жизни приходить в себя не стоило. И как в тот вечер на рельсах, когда они поменялись одеждой, ей хотелось снова поменяться с Марион. Хотелось лежать в могиле, а не жить с таким лицом, которое и лицом-то не было и которое никто никогда не полюбит и не поцелует.
Фрэнк вернулся в мэрию. В нем кипела ярость. Огромная, всеобъемлющая ярость. Распространявшаяся во всех направлениях. Надо бы собраться с мыслями. В приемной он столкнулся с Блендой, чего сейчас предпочел бы избежать. Сейчас лучше без нее. Он не готов.
– Это ужасно, Фрэнк…
– Можно и так сказать.
– Ну, что это продолжается.
– Продолжается. Все продолжается. Нет предела тому, что продолжается, черт побери.
Бленда взглянула на него, помолчала.
– Я, кстати, получила твое письмо.
– Вот как?
– До Рождества осталось всего ничего.
– Вообще-то, я сейчас спешу.
Тем не менее Фрэнк не уходил.
– Ужасно, – повторила Бленда.
– Для кого?
– Для кого?
– Да, для кого это самое ужасное?
Бленда покачала головой:
– Наверно, для родителей Марион.
– Значит, не для меня?
Фрэнк спустился к себе в подвал и до глубокой ночи сидел в конторе. Ярость не отступала. Наоборот, росла. Он отнял у Стива шанс очнуться. Кто-то должен за это ответить. В протоколе он записал одно-единственное слово: хаос. Ему необходимо навести порядок. Рано или поздно необходимо.
Сперва убрали памятник. Он упорно не поддавался, как строптивый коренной зуб, но в конце концов его выдернули из пасти холодной земли трактором, обмотали цепью и выдернули, а потом отвезли на свалку, где мрамор, буквы и даты перемололи в пыль. После этого настал черед гроба. И тут возник досадный конфликт. Одни считали, что достаточно поставить новый памятник с правильным именем, то бишь Марион Перкинс. К числу таких относились Шериф и Доктор. Им хотелось как можно скорее покончить с этим делом. Кстати, Шериф выразился в данном случае весьма неудачно. Сказал, что хочет с этим разделаться. Выразиться неловко было легче легкого, ведь ни одно слово не годилось. Слова надлежало взвешивать, каждый грамм имел значение. Родители Марион, однако, не соглашались. Требовали откопать гроб, чтобы устроить дочери достойные похороны, а не маскарад вроде того, какой учинила Комиссия. В сущности, ее ведь не хоронили. Она лежала в гробу как бы зайцем. Надо позвать Пастора, хоть и больного. Вопрос не только чисто практический, но и богословский. Пастор в конце концов пришел, бледный, худой, и признал правоту родителей. Марион следует похоронить честь по чести, в подобающей и опять же корректной форме. Священные слова надо взять назад и провозгласить снова. Он прочитал молитву за измученную душу Марион и за все измученные души в Кармаке. Могилу вскрывали ночью во избежание шума. Безрезультатно. Шум уже возник. Как ни старались замять скандал, слухи о том, что девушек перепутали, давным-давно расползлись, и не только по Кармаку, но и по всей стране. Всем хотелось разузнать подробности. В город потоком хлынули журналисты, репортеры, фотографы, адвокаты, любопытные и всякий сброд. Если бы сосчитали, сколько народу в эти дни понаехало в Кармак, пришлось бы приплюсовать к цифре на указателе у городской черты по меньшей мере сотню. Все знали, это ненадолго, но на короткое время вправду было похоже на подъем. И произошел сей подъем по причине жутковатого недоразумения. Гостиница открылась, чтобы принять приезжих. «Рекорд» печатал экстренные выпуски с последними новостями по делу. В «Кабачке Смита» с утра до вечера толпились посетители. В «Маджестике» крутили старые фильмы, чтобы народ мог отвлечься и не думать только о жизни и смерти. Уличное освещение тоже включили. Несколько предрождественских дней весь Кармак купался в огнях. А Комиссия снова и снова объясняла, каким образом оказалась возможна такая ошибка. Снова и снова твердила одно и то же. Девушки поменялись одеждой. И раз уж родители не сумели опознать родных дочерей, то кто мог их опознать? Винить тут некого. Винить некого, думал Фрэнк. Винить всегда некого. Он присутствовал на кладбище той ночью, когда из черной ямы доставали гроб. Вдоль ограды и у ворот собрался народ, местные и чужаки, то и дело мелькали вспышки фотокамер, оставляя синие шрамы на тонком снегу. Почему никто не подойдет поговорить с ним? Почему никто не возьмет у него интервью? Ведь это-то он, кажется, заслужил. Что ни говори, находился в гуще событий, в гуще всей заключенной в них боли. Зато к нему подошел Боб Спенсер. Он участвовал в земляных работах. Ему требовался скудный заработок, который за это полагался теперь, когда Клинтстоун его уволил. Иные беды по-прежнему заставляли себя ждать. В Кармаке только и хватало места для злополучной путаницы. Физиономия у Боба Спенсера выглядела страшнее, чем когда-либо.
– Как у тебя с Блендой? – спросил Боб.
– Н-да, как с Блендой…
– Поди, немного времени остается?
– Вот как?
– Вы же перегрызлись.
– А мы перегрызлись?
Фрэнк зашагал к воротам. Не хотел иметь дела с этим подонком. Подонок пошел следом.
– Могло бы быть и хуже, Фаррелли. Куда хуже.
– Неужели?
– Вы ведь сумели похоронить живую!
Боб Спенсер захохотал, громко и не к месту.
Фрэнк не пошел на похороны Марион Перкинс, которые стали точной копией первых похорон, разве только на сей раз имя покойной было правильным. И измученный Пастор сумел еще выразительнее повторить слово отчаяния: Бессмысленно. В тот час, когда происходили похороны, с четырех до пяти в малый сочельник, двадцать третьего декабря, повсюду в Кармаке царила полная тишина. Фрэнк Фаррелли сидел в своей конторе, а ярость в нем все росла. Не мог он от нее избавиться. Пошел домой, позвонил Артуру Клинтстоуну:
– Это Фрэнк.
– Какой Фрэнк?
– Фрэнк Фаррелли.
– Ясно. Есть хорошие новости, Фрэнк?
– Помнишь, чту ты мне говорил?
– Что я говорил? Нет, не помню. Я много чего говорю.
– Ты говорил, что ты мой должник.
– Наверно, так и есть. Раз ты говоришь.
– И сейчас я прошу тебя об услуге.
– Что я могу для тебя сделать, Фаррелли?
– Избить Боба Спенсера.
На том конце линии помолчали.
– Зачем?
– Он избил Стива Миллера. Так что заслужил.
– Боб работает на меня, Фрэнк.
– Мне казалось, он уволен.
– Верно. И тем не менее.
– Значит, ты не хочешь оказать мне услугу?
– Да нет, хочу.
– Я и прошу сейчас об услуге.
– Может, что-нибудь другое, а?
– На сей раз нет.
– На сей раз? Помнится, я обещал тебе только одну услугу.
– Все ж таки помнишь.
– Черт, а почему ты сам шкуру с него не спустишь, Фаррелли?
– Подумай как следует. Мне нельзя.
– Нельзя?
– Я член Комиссии, Клинтстоун.
– Одной затрещины хватит?
Фрэнк помедлил. Справедливая ли это плата за все, что натворил Боб Спенсер? Затрещина? От Артура Клинтстоуна? Явно маловато. Фрэнк предпочел бы, чтобы Боб Спенсер получил такой же удар, какой нанес Стиву, а еще лучше, чтобы вдобавок треснулся головой, впал в кому, стал овощем и оставался таким, пока не отключат аппараты, поддерживающие его жалкую и недосягаемую жизнь. Не зря же в Библии сказано: око за око, зуб за зуб. Фрэнк понимал это однозначно: речь идет о своего рода равновесии; чтобы восстановить покой и порядок, на удар следует ответить таким же ударом. Тут все равно как распределять груз в судовом трюме. Если не ответить, Фрэнк опрокинется и никогда больше не восстановит равновесия. Но Артур Клинтстоун не больно-то рвется сотрудничать. Готов разве что на затрещину. Хотя Боб Спенсер все ж таки перепугается, а это лучше, чем ничего.