Посредник
Шрифт:
Много мыслей пронеслось в ту секунду в моем мозгу, но удержалась лишь одна, и подавила остальные: Мариан обручена с лордом Тримингемом, но она не порвала с Тедом, она продолжает чересчур дружелюбно относиться к другому мужчине. Я не умел понять этого, но знал, чем все может кончиться: убийством. Странное слово глубоко потрясло меня, от него не было защиты; и, почти не раздумывая, я выкрикнул:
— Нет, я не могу.
— Не можешь? — непонимающе переспросила она. — Почему?
Мне в жизни задавали много всяких вопросов, но труднее этого был лишь один. В мгновение ока я увидел, что повлечет за собой правдивый ответ: предательство, и не одно. В железной завесе тайны, которую глубинный инстинкт требовал сохранить неприкосновенной, появятся зияющие дыры. Наверное, лучше вообще не отвечать, увильнуть от ответа, но говорить меня заставил еще более сильный страх:
— Из-за Хью.
Мариан нахмурилась.
— Хью? — переспросила она. — Но при чем здесь Хью?
Я бросил на нее взгляд, полный отчаяния; мне безумно захотелось убежать за домик, так чтобы он оказался между нами. Но придется испить эту чашу до дна: от вопроса можно убежать лишь в переносном смысле. Вспомнив слово, которое употребил лорд Тримингем, я пробормотал:
— Он может огорчиться.
Глаза ее сверкнули. Она шагнула вперед и нависла надо мной, нос стал ястребиным, осанка — хищной.
— При чем здесь он? — повторила она. — Я же тебе говорила, у меня с... с мистером Берджесом деловые отношения. И никого больше это не касается, ни одного человека в мире. Понимаешь? Или ты слишком глуп для этого?
Я в ужасе смотрел на нее.
— Ты приехал в наш дом погостить, — бушевала она, — мы принимаем тебя, ничего о тебе толком не зная, носимся с тобой, как курица с яйцом, уж я-то во всяком случае, — надеюсь, ты не станешь этого отрицать? — и вот, когда я обращаюсь к тебе с пустяковой просьбой, которую с радостью выполнит любой мальчишка с улицы, ты имеешь наглость отказать мне! Мы сами виноваты — забаловали тебя. В жизни больше ни о чем тебя не попрошу, никогда! И разговаривать с тобой не буду!
Я сделал руками какое-то движение, чтобы остановить ее — оттолкнуть или, наоборот, приблизить к себе, — но она, едва владея собой, чуть не кинулась на меня. Я даже с облегчением подумал — ну вот, сейчас она меня ударит.
Вдруг все в ней изменилось; она словно замерла.
— Ты хочешь денег, вот в чем дело, — тихо сказала она. — Да, да, конечно. — Откуда-то она достала кошелек и раскрыла его. — Ну, сколько ты хочешь, маленький Шейлок?
Но с меня было довольно: я выхватил из ее руки скомканное письмо и молнией умчался прочь.
Какое-то время в голове была полная сумятица, так оглушил меня ее гнев. Но вскоре первая боль утихла и я начал понимать, как много потерял, лишившись дружбы Мариан: казалось, я потерял все, чем дорожил, и эта мысль ранила больнее ее жестоких слов.
Сверхчувствительным ребенком я никогда не был. Случалось, люди сердились на меня, и я считал делом чести не слишком убиваться из-за этого. Не моргнув глазом, я сносил и не такие оскорбления, какими меня осыпала Мариан, причем от людей, явно относившихся ко мне с симпатией. Да я и сам был не дурак пройтись по чьему-нибудь адресу. Из всего потока хулы больше всего меня задело слово Шейлок — я не знал, что оно означало, и потому не мог отринуть его. Было ли это оскорбление личным, как запахи, которые школьники так любят (может, сейчас уже не любят) приписывать друг другу, или отражало какое-то нравственное понятие? А вдруг все теперь будут с презрением и брезгливостью называть меня Шейлоком? Как это ужасно!
Но если в сфере бытия я мог снести многое, то в сфере воображения — нет. Там безраздельно господствовала Мариан, она, зодиакальная Дева, была ее главнейшим украшением. В придуманном мире я воспринимал ее не менее реально, чем в настоящем — даже реальнее. До приезда в Брэндем-Холл мое воображение было населено вымышленными существами, ведшими себя так, как того желал я; в Брэндем-Холле им завладели живые люди, которые свободно перемещались из одного мира в другой; во плоти они давали моему воображению всю необходимую пищу, а наедине со своими мыслями я наделял этих людей разными волшебными свойствами, но никак иначе их не идеализировал. Для этого имелась Мариан. Она была для меня не только девой Марианной из Шервудского леса. Она была доброй феей, которая полюбила маленького мальчика, купила ему одежду, приласкала его, из посмешища превратила в полноправного члена ее общества, из гадкого утенка в лебедя. Стоило ей взмахнуть волшебной палочкой на концерте после крикета — и из самого молодого и самого незаметного среди собравшихся он обернулся чародеем, заворожившим весь зал. Новый Лео, появившийся на свет в прошлые сутки, был ее созданием; и она создала его потому, что любила его, — так мне казалось.
И вот, опять как по волшебству, она все это забрала, а я оказался там, где начинал восхождение, — нет, гораздо ниже. Она низвергла меня не гневом, не резкими словами — я знал их истинную цену, потому что это была область бытия, — но тем, что полностью лишила меня своей благосклонности. Я удалялся от дома, и тревога моя уменьшалась, но на сердце становилось тяжелее.
Ибо со всей безжалостностью на меня обрушилась вот какая мысль: все, что Мариан делала для меня, преследовало другую, скрытую цель. Вовсе она меня не любила. Только делала вид, будто любит, а у самой на уме было одно: подрядить меня носить им с Тедом Берджесом письма. Все было подстроено заранее.
Когда это дошло до меня с полной ясностью, я остановился и заплакал. В школе я жил недолго и плакать еще не разучился; наплакавшись вволю, я успокоился. Ко мне вернулось чувство пространства, я впервые заметил, что нахожусь на дороге, ведшей к шлюзу.
Поднявшись на шлюз, я по привычке остановился. В поле никто не работал — ну конечно, ведь сегодня воскресенье. Надо идти на ферму. Меня тотчас охватило почти неодолимое отвращение — не пойду дальше, прокрадусь тихонько в дом и запрусь в своей комнате, а еду пусть оставят перед дверью снаружи, и не нужно будет никого видеть. Я взглянул на воду. Уровень ее опустился еще ниже. Поверхность, как и раньше, искрилась голубизной, но валунов, которые призраками, утопленниками хоронились на дне, стало гораздо больше. По другую сторону шлюза, на мелководье, картина изменилась сильнее. Она и раньше была не очень опрятной, сейчас там вообще царил хаос: масса взлохмаченных водорослей, сухих и высоких, а между ними — холмики желтого песка, словно плешины на голове. Пучки круглых, тонких, серо-зеленых камышей, чьи бархатистые верхушки напоминали человеческий рост. Их стебли на ярд с лишним были покрыты серым слоем ила. Но многие попадали, лишившись привычной поддержки, переломились под тяжестью собственного веса. Они лежали, указывая в разные стороны, от былого порядка не осталось и следа. Армия копьеносцев была повержена. Их товарищи по оружию, травянисто-зеленые тростники, ощерившиеся остроконечными шпагами, пока избежали гибели и не выгорели на солнце; но и их стебли пригнулись, надломились.
Я стоял и смотрел, пытаясь вспомнить, как выглядела река до этой напасти, от возбуждения вскидывая то одну ногу, то другую, как норовистый конь, и вдруг услышал хруст письма в кармане. Это был сигнал — надо идти дальше.
Я шел через поля, а примеры двуличности Мариан так и лезли в голову, и каждый по отдельности жалил меня. Мир виделся в мрачном свете, и я убедил себя, что все ее добрые поступки, в том числе и покупка мне в подарок зеленого костюма, преследовала ту же цель. Она спасла меня от семейных послеобеденных поездок, потому что они мне якобы скучны, на самом деле ей нужно было освободить меня для посылок; по этой же причине она пригласила меня погостить еще недельку, а вовсе не потому, что хотела подольше побыть в моем обществе или пеклась о Маркусе; по этой же причине не далее как сегодня она убрала с дороги Маркуса: его старая няня — лишь предлог. Все, казалось, вставало на свои места. Я даже был уверен, что она аккомпанировала мне на концерте, взяла мою руку и сделала мне реверанс только потому, что в зале находился Тед.
Я снова залился слезами, и все же не мог ненавидеть ее, даже плохо думать о ней — это лишь усилило бы мои страдания. «Дама никогда не бывает виновата», — так сказал лорд Тримингем, и я уцепился за этот спасительный афоризм. Но кто-то должен быть виноват? Да, и скорее всего — Тед.
Бремя моей миссии еще потяжелело, но, добравшись до проселка, взбиравшегося к ферме вверх по холму, я случайно нашел способ облегчить свою участь. Нога наткнулась на камень, и он покатился; я начал подгонять его, бегая взад-вперед по ухабистой дороге. Получалась как бы игра: надо было не дать камню остановиться или упасть в выбоину, а если он все же выкатывался на обочину, найти его в траве — это было не просто, трава изрядно выгорела и стала одного с камнем цвета. За этим занятием я изрядно вспотел, отшиб камнем пальцы ног и посбивал носы у моих драгоценных полуботинок; но мне здорово полегчало, даже возникла тайная надежда — вдруг так сильно покалечусь, что не смогу идти дальше? Еще я испытал нечто странное, можно сказать, мне явилось видение: будто часть меня находится где-то далеко позади, может быть, в рощице за рекой; и оттуда я вижу себя, согнутую фигурку, не больше жука, она вьется туда и сюда поперек извилистой ленты дороги. Возможно, в прилесок удалилась та часть меня, которая наотрез отказалась нести письмо. Видение, отделявшее меня от моего «я», рассеялось лишь у самых ворот фермы.