Посвящение
Шрифт:
— Ты почему еще не на кухне, паршивый мальчишка?
Яичные головы в пыли. Король отказал в помиловании. Фанчико и Пинта вопили:
— Смерть ему! Смерть!
Фанчико толкнул меня ногой под столом и шепнул, словно выпустил изо рта воздушный шарик:
— Смерть Варраве.
И засмеялся, довольный.
Папина рука и моя в воздухе как две птицы. В наших клювах соль. Медленный соляной дождь.
— Сольный дождь!
Это, разумеется, Пинта не упустил случая вставить свое — настолько общительности у него хватало.
Король и его верный подданный нарезали свежую и бледную сегедскую булочку аккуратными ломтиками, а ломтики — столбиками или полосками, во всяком случае, таким образом, чтобы они получились стройными, но не ломались. Со свойственной мужчинам безответственностью
Издали донесся (ЖЕНСКИЙ) голос телефона.
— Извини, шеф, я мигом. Подожди.
Мы ждали, Фанчико и Пинта затеяли пляски. Их каблуки со скрипом вращались на каменном полу кухни. Пинта распевал:
— У циклопов сейчас праздник: столбик хлеба, пара яблок.
Фанчико был недоволен.
— К чему здесь эти затасканные яблоки? Только потому, что рифмуются? Свинство. — Нам было хорошо вместе.
Немного подумав, Фанчико выступил с решением, что мы можем рассматривать как удачный (ибо так лучше) следующий вариант: «Нам, циклопам, нелегко: наш владыка далеко».
К этому времени оба яйца были уже совсем холодные; по их выпуклой поверхности потянулись желтые полоски, а потом неожиданно, еще не добравшись до конца, перестали быть цветом и превратились в материю: собрались в каплю. Фанчико пригладил один такой наплыв.
— Надо же! Самым позорным образом остановились!
— Материализация мгновения, — примирительно сказал Пинта.
В порах хлебного столбика тоже стыла густая желтизна.
Чьим оно будет? Я склонялся к тому, чтобы съесть его. Самому. Но, конечно, предложить такое решение не мог. С другой стороны, я знал, что папа тоже съел бы его с удовольствием, как знал и то, что он, когда дойдет до этого дело, предложит его мне, но я этого предложения, само собой, не приму. Было очевидно, что эти мысли занимают нас обоих, пока мы уплетали то, что еще было перед нами. Когда неловкость уже затягивала паутиной наши лица и мы старались не встречаться взглядами, возник со своей идеей Пинта.
— Предлагаю: последнее яйцо пусть достанется тому, кто расскажет самую грустную историю.
Я засмеялся, а папа опустил голову. Первым начал я и рассказал об одном человеке, который покинул свою жену. При этом я выразительно поглядывал на отца.
— Твоя очередь.
Но еще до того, как папа сказал бы «Я вас люблю» и этой своей историей выиграл бы состязание, Фанчико наклонился к тарелочке, его движения были неуловимы, как движения змеи, взял яйцо в руку и выбросил в открытое окно. И наш спор стал беспредметным.
И — тишина.
— Я как раз готовился принять ванну, то есть приготовил большую зеленую махровую простыню и сказал себе вслух: это ты, Дежё, карась несчастный, сними часы… обычно-то, когда не готовлюсь, я оставляю их на руке, потому и называю водонепроницаемыми и нержавеющими, ну вот, в этот самый момент позвонили, и звонок подействовал на меня так, как если б в ухо попала вода и мне необходимо ее вытрясти: попрыгать на одной ноге, время от времени мизинцем прочистить ухо, и это перед самым купанием… иду, заорал я.
— Пожалуй, больше всего разозлил меня мой собственный голос — под этим я подразумеваю, что он в полной мере соответствовал ситуации. Судя по всему, у меня отличный синхронный голос. Думаю, что я поступлю правильно, если о мужчине, которого увидел, неприязненно распахнув дверь, отзовусь лишь с помощью негативной констатации: он не был неприятен, чем и объясняю как свою улыбку, открывшуюся одновременно с дверью, так и тот факт, что мое доброжелательство висело на очень тоненькой ниточке — совсем как мохнатый паук-крестовик… но такова уж специфика подобного рода констатации: тут тебе улыбка, тут и паук.
— Во мне достаточно себялюбивого беспристрастия, чтобы признать: в ту минуту все-таки не мой голос был главным раздражителем, а вопрос мужчины, самым вежливым тоном осведомившегося, имеет ли он счастье видеть перед собой господина Никласа. Имеете счастье, приятель, и сейчас я вам покажу, кого именно вы имеете счастье видеть, однако лишь уныло, как усталая лошадь, понурил голову. Фрау Никлас была моим домашним драконом, и хотя лет на пятнадцать раньше
— Нет, — отвечал я, то есть понурил голову, вставил физиономию в недовольную гримасу и не промолвил ни единого слова. Мой ответ был однозначен. Простите, ради бога, но не ваша ли та желтая и… Незваный гость испытывал явные затруднения: цвет машины, которую я оставил внизу, перед домом, с одной стороны, действительно можно было определить лишь как «желтый и…», поскольку нежелтая часть была покрыта суриком, однако определение — желтая и красная — удовлетворило бы разве что самые поверхностные натуры, ибо после безобразного дорожного столкновения весь перед машины заварили вкривь и вкось, так что шрамы от сварки оказались некоторым образом небезразличны для цвета машины, в результате чего сложился неопределенный, почти необозначаемый в цвете ералаш, который в довершение еще и нес на себе привкус жалкой ауры той уличной сшибки; с другой стороны, признать хмыканье и слова «желтая и…» единственно правильным определением означало, в сущности, отказ от точного описания, ибо где это слыхано, чтобы хмыканье заменяло собой четкую, ясную речь. Машина, как и несчастный случай принадлежали моему дяде. Усталый, но отнюдь не рассеянный, он медленно ехал за город, спидометр показывал не больше пятидесяти. Справа, пробив стену светового снопа, на полотно выскочил мужчина, мой дядя затормозил, как он рассказывал, без всякой спешки — расстояние и время позволяли, — скорее с досадой на то, что вслед за тормозом надо опять включать скорость. И тут что-то глухо стукнулось о правое крыло, глухо и все-таки страшно, как если бы какой-нибудь великан лениво сел на радиатор, и вдруг впереди взмыло чье-то тело, и оно, горизонтально, раскинув руки, вплыло в машину, пробив ветровое стекло. Прямо мне на колени, рассказывал дядя. Оказалось, это приятель подскочившего первым мужчины, оба были мертвецки пьяны и затеяли на дороге салочки. Играли. Тяжело, но не смертельно.
Простоты ради я ответил, да, машина моя. Мужчина явно этому сообщению обрадовался, удовлетворенно засопел: наконец-то. Вы уж, пожалуйста, станьте чуток в сторону, сказал он мне, а то сосед не может въехать в ворота, потому что какой-то осел, прошу прощения, загородил проезд. Сердце мое возликовало — я имею в виду собственную несуразную ухмылку в ответ на столь великолепный и симпатичный сплав глупости и простодушия. Мужчина, которого я окрестил про себя господином Посланником, был в полосатом купальном халате, под которым могли иметь место разве что трусы, ибо, с одной стороны, приоткрываясь, халат то и дело обнажал покрытую черной, кое-где седеющей вьющейся шерстью грудь, с другой стороны, голени тоже были голые, тоненькие, как черенок лопаты, только ступни прятались в шлепанцы. Мы уж полчаса как ищем, чья это машина.