Посвящение
Шрифт:
— А если игра не идет?
Пинта, и тут он прав, не дал себя сбить, оглянулся вокруг с пылающим, торжествующим лицом и, обхватив руками солнечный луч, соскользнул во тьму ванной комнаты.
— Играю только я, — отозвался я безжалостно.
Надломленный мамин взгляд на моих губах.
Вокруг нас сновали защитники, искали мяч. Фанчико великолепным каскадом обманных трюков совершенно заморочил им головы, таким образом, у нас было время перемолвиться.
— Говорят, — начал Фанчико и подтолкнул мяч, — писание как луковица: чем дальше,
Фанчико и Пинту женщины любили больше, чем меня. (Пожалуй, только мама была исключением.) Вполне понятно, что сдержанная, хотя и несколько угловатая, разумность Фанчико к себе привлекала; а у Пинты была совершенно обворожительная улыбка.
Но сейчас я определенно чувствовал, что девушка, подававшая хлеб, смотрит именно на меня. Или это я смотрел на нее, и оттого наши взгляды так поразительно (для меня) часто встречались. (Статистически это мотивировано.) После матча мы сидели в летнем ресторанчике под огромным выцветшим зонтом, в том оцепенении, которое не следует упрощать, полагая, будто в воображении мы вновь проигрываем про себя весь ход состязания. Человек опустошен, его самого как бы нет, и потому это не усталость даже, а скорее отсутствие присутствия.
О пиве, к сожалению, шла слава, будто оно чудовищно горькое, так что нам не оставалось ничего иного, как заискивающими взглядами подманить официанта, а затем, кое-как упрятав тоску в глазах, громко потребовать восемь «Бэмби» [14] .
— Пожалуйста, восемь «Бэмби»!
Фанчико стыдливо созерцал плотно утоптанную землю под столиком.
Девушка-хлебоноша (поскольку ей было нечего делать) села на высокий ящик из-под пива и так сидела, почесывая бедро. Она была очень красива, но при том простовата. Возле девушки находился аквариум, где кишмя кишели будущие порционные блюда — уха по-сегедски, карп по-словацки.
14
Освежающий напиток.
— Гляди, как рот разевает! Пошлость! — Пинта завороженно слушал себя.
— Дыхание не обязательно должно быть как-то особенно красиво. — Это уже совиная мудрость Фанчико.
Пинта прекрасно умел ладить с девушками, Фанчико умел тоже, но Пинта был легкомысленнее и действовал быстрее, что вовсе не означает, будто Фанчико в конечном счете не достигал того же, только он, Фанчико, всегда при этом и влюблялся в девушек (а они, само собою, в него), что все-таки не совсем честно. Пинта обдернул свою майку, аккуратно, как того требовал замысел, разгладил холщовые штаны и направился к девушке, которая уже почесывала бедро с внутренней стороны.
Пинта легко поклонился.
— Целую ручки. Вам помочь?
Тем временем официант наискось, исподтишка приближался к аквариуму. Его рука удлинилась деревянной, сучковатой палкой с сачком на конце. Пинта еще беседовал с девушкой, но уже что-то заподозрил и, когда официант сделал последний шажок, отчаянно взвизгнул. Его голос бился между ужасом и озорством.
— Спасайтесь, рыбки! Он здесь!
Девушка-хлебоноша лениво сползла с ящика (на ее ляжках отчетливо пылали широкие следы планок), небрежно оправила юбку, кофту (ох и
Я спросил, на который час Пинта назначил девушке рандеву, Пинта ответил, что, к великому сожалению, своим обгрызенным ногтем попросту не мог показать ей на часах предлагаемый час встречи. А на словах? — мог бы настаивать я…
Мы вели игру, забили три гола, когда получили один в свои ворота. За наших соперников болели многие, и теперь они все почувствовали, что их время пришло. Я старательно готовился бросить мяч в игру. То была прекрасная и точная минута: минута чистого обладания. Обладать мячом, симпатией одних, неприязнью других, зная, что их воля не имеет значения, их голоса, желающие нам смерти, могут свиваться в темный купол над нами, видимость их свободы и возможностей может сделать их еще кровожаднее, и, казалось бы, каждая малость (исключая главное) подтверждает их правоту, а между тем они у меня в руках (не мяч, нет!), мне ведь стоит только обернуться с деланной печалью, и вот уже мяч у меня, и — полная тишина.
После гола всегда нелегко: в такие минуты противник теряет голову и решает продолжать борьбу совершенно в другом ритме, однако довольно скоро я каким-то образом (все же) оказался перед вратарем, защитники позади меня, разбросанные на все четыре стороны света.
— Защита — категория этическая, — говаривал, бывало, Фанчико. — Их грубость необязательно преднамеренна, но они не делают ничего для того, чтобы не быть грубыми.
Вратарь осторожно двинулся мне навстречу, но по его глазам было видно, что ничего хорошего он не ждет. В самом деле: я без всякого труда, очень просто пробежал мимо него. Подняв голову, чтобы увидеть великолепную и несколько унылую рамку пустых ворот, я увидел также и полукружье зрителей, и, среди множества девчонок, тетю Юдит, которая, заранее радуясь моему голу, высоко вскинула руки, демонстрируя свои подмышки с покрывавшей их странно черной шерстью — нет, не покрывавшей даже, а росшей в них.
— Будто черная щетка. Чещетка! — веселился Пинта.
Я остановился на линии ворот и стал бесстыдно разглядывать их — поскольку рядом с тетей Юдит стоял и мой отец, и хотя на его лице я углядел некоторую напряженность, вполне объясняемую моим прорывом к воротам, однако на самом деле его левое плечо уже приютилось (почти) под мышкой тети Юдит, а правая рука уже начала путь к ее животу.
Итак, я попусту торчал у самых ворот, и тоска и безысходность парализовали меня, и я не в силах был шевельнуться, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, как это отвратительно — тупо застыть в воротах (каждая ситуация имеет свою хореографию, говорит мой отец), да и защитники уже зашевелились: они подымались, скалили зубы.
— Дурак, — сказал Фанчико и в последнюю минуту вкатил мяч в ворота.
Забив гол и вырвавшись из объятий ребят, я пробрался к отцу и подставил голову в надежде получить заслуженную ласку. Глаза отца смотрели никуда, когда он спросил:
— Мама?
Я не ответил, зубы сцепились и не пропускали слов — ни туда, ни сюда. Только Фанчико что-то сказал, что-то милое и неловкое: он-то знал, как нужно одновременно любить и видеть.