Посвящение
Шрифт:
— Вий-шли Ева й Адам, йа тьебье дуе с’иви дам, уот!
В соборе к Лауре возвращается прежнее хорошее настроение. Ее восхищает мозаичный пол с коричневатыми оттенками: от рыжевато-коричневого до бежевого, с узором, похожим на восточный ковер. Но ее смущает сложная пространственная композиция собора, она знает, что ей никогда не удастся задержать в памяти все увиденное. Ее глаз привык к помещениям прямоугольной формы. Пространство воспринимается ею, лишь когда его можно мысленно перевести на бумагу, как, например, план квартиры. Анфилада арок и ансамбль куполообразных сводов, система сообщающихся меж собою нефов и череда круговых хоров, скрывающихся за алтарной стеной и как бы вырастающих из боковых приделов святилища, естественны, как сама природа, и удерживаются как нечто гармонически целостное, пока перед
— Гарри спрашивает тебя, — Амбруш подходит к Карою, снова уткнувшемуся в путеводитель, — существует ли психология архитектуры? То есть изучает ли кто-нибудь психологический аспект определенных архитектурных решений?
— Насколько мне известно — нет. А почему этот вопрос заинтересовал его?
— Видишь ли, Гарри завел разговор — кстати, он на редкость умный парень — о том, что парадоксальным образом именно в целях общения с вездесущим и беспредельным Богом человек возвел над головой церковный купол и оградил себя стенами храма. Купола являются жалким, уменьшенным подобием небесного свода и словно бы служат защитой противу гнетущих человека небес, этой ипостаси божественной безграничности. Безграничность человек отваживается прочувствовать лишь в клетке, а вездесущую силу Господа способен воспринять лишь через сакрально-декоративные предметы, ценность которых может быть выражена в деньгах, а стало быть, их можно приобрести, украсть, разбить, уничтожить. Гарри считает, что строительство храмов есть защита человеческого подсознания против истинной веры в Бога.
— Спроси Гарри, что, по его мнению, подтолкнуло человека к этой защите? Страх?
— По его мнению, человека подвигла на это его неприспособленность к свободе.
— Ты ведь даже не задал ему мой вопрос.
— В соответствии со своими принципами он должен ответить именно так.
— И все-таки спроси его самого.
Вскоре Амбруш подходит к Карою вместе с Гарри.
— Ты оказался прав, — с иронией произносит Амбруш. — Гарри считает, что человек оградил себя от бесконечности для защиты собственной свободы. Жаль, выходит, не такой уж он умный. Ему, похоже, знаком лишь один вид свободы: отлынивание от учебных занятий, — размышляет вслух Амбруш, голос его звучит бесстрастно. Однако при последних словах лицо его мрачнеет, гнев прорывается, и он, набычившись, выпаливает тираду: — Вот что вам нужно! Свобода, как повод, ловко подстроенное алиби, свобода отлынивать от занятий и устраивать бучу. Извечная свобода малолеток. Лишь бы избавиться от моральной ответственности, возникающей, когда человек всецело уходит в божественное или столь же полное отрицание вечного. Для первого пути хорошо пунктуальное соблюдение обрядов, зазубривание житий святых, возведение великолепных зданий; для протагонистов характерно другое: пренебрежение церковным ритуалом, незнание или отрицание мифов, осквернение или уничтожение предметов культа. Первое есть подмена веры, второе — маска агностика. Все это подпорка для морального алиби! — Амбруш внезапно переводит взгляд на Гарри, который в полном недоумении наблюдает за этим всплеском ярости, и, тотчас угомонившись, переходит на английский. Карой дожидается, пока Амбруш посвятит Гарри в свою анархистскую философию, а затем, поскольку Гарри отмалчивается и лишь, выпятив губы, кивает головой: верно, мол, так оно и есть, — сам берет слово.
— Видите ли, я готов признать, что этот собор — своего рода материальное алиби духовной веры в Бога, более того, если позволишь, Амбруш, я готов присовокупить к разоблачению этого алиби еще одну деталь. Дело в том, что эти мозаичные изображения тоже обманывают. Не думаю, чтобы кальвинист восставал во мне против резных изображений,
Амбруш медленно качает головой, и его насмешливая улыбка переходит в язвительный смех. Лаура касается его руки и, склонив голову набок, с серьезной миной школьницы спрашивает:
— Скажи, Амбруш, отчего ты так заводишься по пустякам. Все люди разные, один человек норовит сачкануть, прогулять занятия в школе или, когда вымотается на работе, старается взять бюллетень — словом, живет, как все остальные, и радуется, если ему хотя как-то удается облегчить свое положение. Другой отличается фанатической честностью, третий же не просто сачкует, но и нечист на руку. Тебя никто не трогает, обдумывай свои парадоксальные теории сколько душе угодно, ты же кидаешься на всех и каждого. Господи, ну что ты находишь в этом хорошего?!
Амбруш от неожиданного отпора серьезнеет, затем снова качает головой, но лицо его все же приобретает более мягкое выражение. Карой и Лаура направились было к выходу из собора, когда Амбруш и Гарри, находящиеся в его центральной части, под главным куполом, делают им знак подойти.
— Обратите внимание на художественных гимнастов вон там, на барабане, в простенках между окнами. Это шестнадцать добродетелей, — щурясь от яркого света, указывает вверх Амбруш.
— Как это — художественных гимнастов? — переспрашивает Лаура, также щурясь от струящегося из окон купола света.
— А как назвать взмахивание лентами в такт, разве это не художественная гимнастика? Ладно, будь по-твоему — ритмическая спортивная гимнастика. Ну, что скажешь, Лаура, как специалист?
— Как специалист по добродетели или по гимнастике? — улыбается Лаура.
Амбруш оживленно переводит Гарри реплику Лауры, а затем в ответ на замечание Гарри корчит гримасу, словно говоря: вот это да!
— Гарри выражает надежду, что ты специалист только в одной из этих областей.
— До чего же красиво смотрится позолота при ярком солнечном свете! — Лаура в смущении поспешно переводит разговор. — Так какие добродетели изображены там?
— Большинство из них нам с Гарри удалось определить, мы даже проделали тесты. Гарри на пятьдесят процентов человек добродетельный, но такого результата он достиг, по всей вероятности, благодаря чрезмерной самокритике.
— А ты?
— Где уж мне! — Амбруш тычет вверх указательным пальцем. — Изо всех шестнадцати во мне дай бог две наберется. Признайтесь, вы удивлены?
— Полагаю, скорее ты сам удивлен, — колко отвечает Карой. — В своей невероятной гордыне вообразил небось, будто свободен от всех христианских добродетелей, так ведь? Назови-ка нам их по порядку?
— Четыре основных добродетели: Справедливость, Сила, Умеренность, Осмотрительность. Затем идут Вера, Надежда, Сострадание, дальше, по-моему, Выносливость, Целомудрие или Чистота, Терпение, Милосердие, Раскаяние, Кротость, ах да, я пропустил Скромность, Смирение, Ум. Считаете? Должно быть, все шестнадцать.
— Каковы же те две добродетели, которыми невзначай наделил тебя создатель? — спрашивает Карой по-прежнему ироничным тоном. — Наверняка ум.
— А вторая — Сила. Зато у тебя почти полный комплект. За исключением двух достоинств.
— Каких же? Постой, я сам отгадаю! Целомудрие и… и Скромность.
— Нет. Кстати, я ведь сказал, что под Целомудрием подразумевается чистота помыслов. Тебе недостает Смирения и Раскаяния.
— Вот уж неправда! Этих добродетелей у меня с избытком… Ты шутишь? — иронии в голосе как не бывало, вопрос Кароя звучит искренне и всерьез.
— Напротив.
— С чего ты взял, будто во мне нет раскаяния?
— Потому что в тебе отсутствует сознание вины. Возможно, оттого, что у тебя нет грехов. Это в тебе единственная нехристианская черта. Ну а вследствие этого нет и смирения.