Посвящение

Эстерхази Петер

— Я этого вовсе не утверждал, — смеется Амбруш. — Я только сказал, что для центральноевропейского образа мысли эта жизненная эволюция вполне естественна. Те запрещенные книги, из-за которых Казанова в молодости был арестован, он передал провокатору, втершемуся к нему в дом под видом ювелира лишь для того, чтобы тот продал их. Книги эти ни в малейшей степени не интересовали самого Казанову, он не был человеком незыблемых принципов. Он был легкомысленным вольнодумцем. Но ему пришлось убедиться, что в Венеции это даром не проходит. Закон обрушился на него со всей своей карающей силой — так, как если бы он в самом деле был заговорщиком, значит, ему оставалось либо стать заговорщиком и в таковом качестве служить чуждым ему принципам, либо стать осведомителем венецианских

властей. Находясь в стесненных материальных условиях, он счел последнее более выгодным.

— Фу, какой ты циник, Амбруш, — осуждающе произносит Лаура, впрочем, без особой убежденности.

ПЯТНИЦА, С 12.14 ДО ПОЗДНЕГО ВЕЧЕРА

— Появится он, наконец, этот тип, или нет! — чуть ли не поминутно взрываются Амбруш и Карой, тщетно ожидая Гарри у «Городского парка» и не сводя глаз с причала вапоретто, чтобы ненароком не разминуться с новым знакомцем.

— Все же это свинство — так злоупотреблять нашим временем! — произносит Карой тихим, но напряженным голосом. — Ты, верно, заметила, Лаура, он наведывается в Венецию, когда ему вздумается, оттого и понятия не имеет, что значит для нас четверть часа. А он опаздывает уже на пятнадцать минут. Ему невдомек, во что обходится нам время. Господи, сколько дней и ночей хлопот и ожиданий, сколько волнений и беготни, пока удалось уладить все с паспортами, валютой, отпуском! В самом деле, попробуем подсчитать, сколько времени мы потратили у себя дома, чтобы добиться возможности провести эти пятнадцать минут в Венеции? Два месяца, три?

Лауру крайне раздражает несдержанность братьев. Она тоже терпеть не может ждать. Ожидание всякий раз — и сейчас тоже — вызывает в ее памяти те мучительные часы, что она провела в одном неуютном, паршивом ресторане второго разряда, поджидая некоего журналиста, которого и журналистом-то можно было назвать лишь с натяжкой. Человек этот иной раз действительно не знал заранее, когда освободится в редакции, а большей частью под этим предлогом улаживал всякие другие дела, в то время как Лаура понапрасну ждала его — иногда до закрытия ресторана. Тот парень был для нее первой и глубокой любовью — еще до знакомства с Кароем. К Карою она не питала такого сильного чувства, но именно поэтому и вышла за него замуж. К тому времени она уже не в состоянии была выдержать и часа за тарелкой с пустым гарниром без мяса или за бутылкой пива, а в иные дни за заказанными с досады суфле или блинчиками с шоколадной глазурью. Затем, уже став женой Кароя, она с холодным недоумением прочитывала статьи журналиста в тех редких случаях, когда натыкалась на них в газетах, и никак не могла взять в толк, отчего серые, шаблонные выражения казались ей прежде столь талантливыми. Но и до сих пор ничто не причиняет ей таких мучений, как необходимость ждать. Именно поэтому нытье Амбруша и Кароя вызывает в ней презрение, подобно тому как тяжелобольной с невольным презрением смотрит на слабака, жалующегося на насморк.

— Отчего ты смотришь на меня так отчужденно? — спрашивает Лауру Амбруш и снова, как вчера, касается рукой ее спины.

Лаура вновь вся напрягается и долго потом чувствует это прикосновение.

— Отчужденно? С чего ты взял?

— Я не виноват, что наш друг опаздывает, — оправдывается Амбруш, признавая тем самым, что из всех троих именно для него особенно важно общество Гарри.

— Давайте не будем его ждать, встретимся прямо на выставке, — вносит здравое предложение Лаура. — Возможно, он пришел раньше и теперь уже осматривает выставку, а мы здесь понапрасну околачиваемся да меж собой грыземся.

— Нет, так поступать нельзя. Это слишком невежливо. — Оба единодушно отметают ее предложение.

— Заставлять нас по стольку ждать тоже не слишком-то вежливо, — бесстрастным тоном бросает Лаура.

— Но ведь ты же сама сказала, — вступает с ней в спор Карой, — что у Гарри совершенно иные представления об организации туристских путешествий, нежели у нас. Он наверняка даже не осознает всей невежливости

своего поступка.

Амбруш по своей привычке складывает рот трубочкой, отчего губы его собираются множеством морщинок, Карой мурлычет что-то себе под нос.

— Прекрати свои музыкальные экзерсисы! — рявкает на него Амбруш.

— А ты перестань, вздыхать каждую минуту! — огрызается Карой.

У Лауры их препирательства вызывают смех.

— Послушайте, — взывает она к братьям, — уж если так получилось, что мы вынуждены праздно сидеть на берегу моря, то давайте по крайней мере делать это в свое удовольствие. Мы сидим у моря и любуемся красотами природы и города, можно ведь и так воспринимать ситуацию. Уж тебя-то, Амбруш, я считала более способным расслабиться.

Амбруш поражен разумной, беспристрастной критикой Лауры; не так уж часто с ним бывало, чтобы чье-то замечание вызывало в нем непроизвольную реакцию: «А ведь и правда!»

— Ты пристыдила меня, — признается он, не глядя на собеседницу. Взгляд его устремлен на море. Внезапно он поворачивается к Лауре, на лице его играет сообщническая ухмылка. Лаура в свою очередь поражена той легкостью, с какой капитулировал Амбруш. Она-то полагала, что Амбруш разразится очередной тирадой, разнесет в пух и прах ее мещанскую беспринципность и соглашательство. Оба обмануты в своих ожиданиях, и обоим одновременно приходит одна и та же мысль: насколько плохо они знают друг друга. И обоим делается вдруг легко и весело. Лишь Карой, перестав мурлыкать себе под нос, подпер голову ладонью и нервно барабанит пальцами по лбу. Наконец появляется Гарри в своем умопомрачительном клетчатом пиджаке и все с той же кожаной тесемкой на лбу. С лучезарной улыбкой, без малейшего признака смущения он подходит к компании; первым здоровается с Амбрушем, затем с Кароем и лишь в последнюю очередь удостаивает приветствия Лауру.

— Гарри просит извинить его за опоздание, но поданный ему обед оказался столь великолепен, что было бы непростительным грехом поглощать его наспех. Спагетти под соусом рассчитаны на обильные возлияния, что, как известно, требует немалого времени. И вообще ресторан, где Гарри обедал, заслуживает всяческих похвал, нам следует непременно наведаться туда вместе с ним в ближайшее время — Амбруш приступает к своим обязанностям переводчика. Гарри явно не нуждается в каком бы то ни было прощении с их стороны, он вполне удовлетворен растерянной ухмылкой Кароя и даже не подозревает о неприязни, с какой ждали его новые знакомые. Он поворачивается и как ни в чем не бывало направляется в сопровождении Амбруша ко входу на выставку. Карой и Лаура вынуждены примириться с тем, что инцидент, как видно, исчерпан, и, проглотив свои упреки, тоже следуют за Амбрушем и Гарри.

Амбруш что-то говорит ирландцу; Гарри, остановившись, растерянно почесывает в затылке, затем оборачивается к догнавшим их Карою и Лауре.

Амбруш переводит его слова:

— Гарри спрашивает вас… Впрочем, сначала надо ввести вас в курс дела. С присущей мне деликатностью я заявил ему, что со вчерашнего дня мучаюсь, пытаясь сообразить, что напоминает мне его кожаное украшение, и лишь сейчас сообразил. В добавление ко многим венецианским карнавальным нарядам Казанова придумал еще один. На костюм не пожалели самых дорогих материй, а затем, когда он был сшит, из готового костюма выстригли ножницами квадраты и ромбы, а дыры залатали другими, столь же дорогими тканями иных цветов. Эта деталь вспомнилась мне, когда у нас зашла речь о Казанове… Так вот Гарри хотел бы знать: не считаете ли вы его кожаную тесемку безвкусицей?

Карой делает вид, будто лишь сейчас заметил тесьму, и тем самым выдает свое желание уклониться от правдивого ответа: ведь вчера это кожаное украшение уже обсуждалось.

— Лично меня это ничуть не шокирует, — говорит он, пожимая плечами. — Каждый вправе наряжаться, как ему хочется.

— Не идет к костюму. Налобная повязка сочетается, скажем, с холщовой рубахой и кожаной безрукавкой, — высказывается Лаура с безапелляционностью знатока.

Амбруш переводит. Гарри, жестикулируя, горячо объясняет что-то.