Посвящение

Эстерхази Петер

— Известны ли Джоан такие работы Донателло, как бюст Никколо да Уццано и Иоанн Креститель?

— Нет, не известны. Она читала, что большинство скульптур Донателло находится во Флоренции, а посещение Флоренции намечено ею на дальнейшее.

— Но хотя бы по фотографиям должна же она знать!

— Джоан считает, что по фотографиям нельзя судить о скульптуре, и вообще она перешла лишь на второй курс.

— Ладно, тогда поговорим о другом. — Карой тверд в своем намерении продолжить беседу и потому на редкость снисходителен к пробелам в художественном образовании Джоан. — Чем ей не нравится гостиница, где она поселилась?

— Там обосновалась очень шумная, задиристая компания

иностранных туристов, они без конца осаждают Джоан, пытаясь вовлечь ее в кутежи и прочие развлечения.

— Переведи ей, что в той части пансиона, где обитаем мы, кроме нас размещается лишь конгрегация Пресвятой Девы Марии, — чуть заметно улыбается Карой.

Амбруш переводит, как положено, а затем, скроив — в меру своих способностей — невинную мину, поздравляет Кароя с удачной шуткой.

— Но ведь в пансионе действительно разместилась эта конгрегация, — оправдывается Карой. — Ты разве не заметил?

— Вечером я слышала, как по соседству какие-то старушки пели псалмы, — вмешивается Лаура. — А сегодня утром видела совсем юных мальчиков-хористов.

— Ну, что я говорил! — торжествует Карой.

Поскольку оплаченное ими одноразовое горячее питание Фратеры намерены получить к ужину, Гарри и Джоан направляются вместе с ними в пансион. К тому же Джоан на месте ознакомится с обстановкой. Американка довольно много курит. Всякой раз, когда она готовится закурить, Лаура восхищенно, как шедевром искусства, любуется ее оригинальной сумкой с ремнем через плечо: сумка сделана из очень мягкой кожи, однако посажена на твердый каркас, который прекрасно держит форму и гладко натягивает кожу. Джоан открывает в сумке крошечное отделение и длинными, тонкими пальцами достает оттуда сигарету. Из другого бокового кармашка она извлекает зажигалку. Особый кармашек есть в сумке и для мелких денег. Если же Джоан требуется носовой платок, она раскрывает целиком всю сумку, и оттуда вырывается необычайно приятный аромат. Лаура дотошнейшим образом изучает остальные вещи Джоан, однако брюки, английская блузка и пончо толстой ручной вязки ничем не примечательны. Зато сумкой Лаура сражена наповал.

Разговор, какой ведут по-английски Джоан, Гарри и Амбруш, последний время от времени вкратце пересказывает Карою и Лауре.

— Джоан должна бы уже приступить к университетским занятиям, но она наметила поездку в Европу на осень, поскольку в конце сезона поездка обходится дешевле, да и жара не так докучает. Ее родители тоже впервые побывали в Европе именно в это время ровно двадцать лет назад, в 1952-м, — это было их свадебное путешествие. Сама Джоан с того дня рождения, когда ей исполнилось шестнадцать, копила деньги на поездку. К каждому дню рождения родители дарили ей сумму, достаточную на покрытие четвертой части путевых расходов. Сейчас ей сравнялось девятнадцать, и она получила последнюю четверть суммы. Испанию она уже объехала, а после Италии намерена посетить Грецию.

— Ты не боишься путешествовать одна? — обращается к Джоан Лаура.

— Чего ж тут бояться? — переводит Амбруш. — Одно неприятно: судя по всему, европейские мужчины считают своим долгом приставать к ней. Прямо поразительно, какие старые, уродливые, гнусные типы осмеливаются делать ей разные пакостные предложения. Она никак не может понять, в чем тут дело? Неужели в Европе совершенно не принято, чтобы девушка вела себя самостоятельно? Похоже, если девушка путешествует одна, она считается свободной добычей каждого встречного. Только этим и можно объяснить, что, когда она дает отпор наглецам, те еще и обижаются, словно она их обманула.

— А тебе не попадался парень, который вызвался бы тебя сопровождать? — Свой очередной вопрос Лаура адресует непосредственно

Джоан, что придает некоторую интимность ее обращению, хотя Джоан, естественно, не понимает венгерского.

Когда Амбруш переводит вопрос Лауры, Джоан мерит ее взглядом и холодно отвечает. Амбруш бесстрастным тоном произносит:

— Она приехала в Европу учиться, а не заниматься любовью.

— Фи, какая ханжа! — возмущается Лаура. — Только ты, ради бога, не переводи этого, Амбруш! Просто скажи ей, что одно другого в принципе не исключает.

Лаура вдруг замечает наручные часы Джоан.

— Это и есть так называемые кварцевые часы? — интересуется она.

Джоан дотрагивается пальцами до часов, и на темном циферблате вспыхивают цифры.

— Есть что-то страшное в этих часах. — Лаура сидит напротив Джоан, выпрямив спину и вся подобравшись, но руки красивым, мягким жестом опущены на колени. Глядя американке в глаза, Лаура холодно цедит: — Цифры проступают на них, как последнее предостережение. Это похоже на обратный счет. Разве нет? Всякий раз, как взглянешь на них, словно слышишь отсчет перед каким-либо катастрофическим событием: девять, восемь, семь, шесть…

Джоан, несколько напуганная, ждет перевода, поскольку в поведении и тоне Лауры чувствует некую угрозу. Пересказ на английский длится довольно долго.

— Ты наговорил ей больше моего, — с подозрительностью обрушивается на Амбруша Лаура. — Что ты ей сказал, Амбруш?

— Я в точности перевел все твои слова и еще кое-что добавил от себя. Ведь и впрямь забавна та опека, с какой обходятся с нами наши добрые старые хронометры. Я становлюсь оптимистом, когда вижу, какой большой сектор круга предстоит нам еще прожить на сегодняшний день. Да и ушедшие в прошлое часы и минуты не исчезают без следа, ведь для них на циферблате тоже оставлено место, а кроме того, утешает гарантия, что и завтра, и в дальнейшем стрелки будут извечно совершать все тот же круг — по крайней мере хоть это нам известно о будущем. А помимо того, наш старинный циферблат нагляднейшим образом показывает, сколь различна скорость течения времени. Большая, маленькая и секундная стрелки в некотором роде подтверждают истину: в жизни человека нет двух одинаковых отрезков времени. — Амбруш обводит компанию досадливым взором, почувствовав вдруг, что отошел от своего привычного, окрашенного иронией тона, и смущается, словно допустил непристойность. — Словом, я сказал Джоан, — сердито завершает он свой монолог, — что ее часы ведут себя честнее наших. Они не маскируют благими иллюзиями истинную, враждебную человеку природу времени.

— Ну и пусть, терпеть не могу эти новомодные часы. Я совсем не против, чтобы меня утешали, и не буду в претензии, даже если меня при этом обманут, — закрывает тему Лаура, тем более что ужин уже на столе.

Карой как бы мимоходом спрашивает Лауру:

— Ты хоть знаешь, что ты ешь?

— Нечто рыбное…

— А точнее?

— Неужели это кальмар?! — восклицает Лаура и добавляет с притворным ужасом: — Бедная моя мама, если бы она знала, что ее привередливая дочка не побрезговала моллюском!

Амбруш хотел налить Джоан вина, но девушка решительно отказалась.

— Она убежденная трезвенница, что ли? — свысока вопрошает Лаура.

— Нет, просто ей нечем ответить на нашу любезность, — излагает Амбруш довод американки.

— Скажи ей, Амбруш, чтобы не валяла дурака, — включается в разговор Карой. — У нас и в мыслях нет рассчитывать на какие-либо ответные акции.

— Попробую убедить ее по-другому. Скажу ей, что у нас, диких народов, считается смертельной обидой — со всеми вытекающими отсюда последствиями, — если кто-то отказывается выпить с нами стаканчик вина.