Посвящение
Шрифт:
— Неправда! Карой хорошо обращался со мной, и я любила его.
— Ты вся какая-то скованная, заторможенная, ты и понятия не имеешь о любви.
Лаура пристыженно молчит. Ей казалось, что это были счастливейшие минуты ее жизни и никогда она не ощущала себя такой свободной и раскованной. Неужели Амбруш не почувствовал, насколько счастлива она была с ним? А она-то считала, что ей удалось доставить Амбрушу такое же счастье.
— Но ведь я… Как же так?..
— Если останешься со мной, если доверишься мне, — говорит Амбруш, губами касаясь груди Лауры, — я научу тебя любить и избавлю от всех твоих комплексов.
Лаура потупляет глаза:
— Я думала, ты мной доволен.
— Здесь
Растерянная, подавленная, Лаура начинает одеваться.
— Куда ты опять заторопилась? Малышка Лаура, уж не обиделась ли ты? — Амбруш тянется за ней. Гладит ее длинную, по-мальчишески мускулистую спину, покрывает поцелуями нежные выступы позвоночника. Лаура торжествующе констатирует про себя, что ласки Амбруша будят в ней ответное чувство, значит, не настолько уж она закомплексована. В ней вспыхивает против Амбруша здоровый гнев — смелый гнев любящей женщины.
— Это не я тороплюсь, а ты медлишь. Ты чересчур медлителен, Амбруш.
Она опускается на постель подле Амбруша, пальцами то расчесывает свои длинные волосы, то поправляет прическу Амбруша. И тихо, с убежденностью говорит:
— Знаешь, я где-то читала, что в клетки с подопытными мышами установили метроном. В одной группе метроном работал в том же ритме, как билось сердце у мышей, а в другой — отклонялся от ритма биения сердца. Животные первой группы остались бодры и здоровы, а второй — поочередно заболевали и гибли. Нечто подобное я испытываю рядом с тобой.
— Ты это всерьез? — Амбруш в испуге садится. — Плохо тебе со мной? Отвечай, Лаура!
— Не плохо. Напротив, очень хорошо. Но как знать, может, и мышам доставлял удовольствие медленный ритм, приводивший их к смерти?
— Ты начала не с того, что метроном работал медленнее, чем бились их сердца. По твоим словам, он просто действовал в другом ритме.
Лаура отмахивается, у нее нет ни малейшего желания объяснять все сначала. Она опускает голову на подушку, плотно смыкает веки и спрашивает:
— Что мы скажем Карою? Куда мы просадили такую пропасть денег?
— Билеты на катер стоят недешево. Мы осмотрели Музей стекла, экспозиция сказочно красива, зато и входная плата очень высокая. На Мурано находится самая старинная в округе крепость, за вход тоже пришлось платить… Но не лучше ли прямо сказать ему о том, что произошло? Так было бы куда честнее. Ложью мы только унизим его.
— А правды он не вынесет, я уверена. И вообще… на чужбине, когда мы, по сути, прикованы друг к другу… Нет, правду говорить нельзя! — восклицает Лаура, и в голосе ее звенит отчаяние. — Ну что мы за чудовища, Амбруш! И к тому же предатели. Ведь Карой всегда поддерживал и тебя, и меня. Что бы мы без него делали?!
— Перестань молоть чепуху! — взрывается Амбруш. — А что бы он делал без нас?
— Брось эти шуточки! — Лаура язвительно кривит рот. — Не знаю, что бы ты делал без Кароя, но факт, что уж вряд ли путешествовал бы по Италии. Ты привык жить, как избалованный ребенок, сидящий на шее у родителей. Приходишь и уходишь, когда пожелаешь, на все тебе плевать, по любому поводу выламываешься, на все у тебя свое особое мнение, свои особые теории, и ты можешь себе это позволить, поскольку дома тебя всегда ждет чистая постель, хорошо протопленная комната и готовая еда. Устными переводами от случая к случаю тебе никогда не заработать на такую жизнь, не говоря уже о путешествиях. Насколько мне известно, после смерти матери Карой содержал тебя все годы, пока ты учился в университете, так что давай не будем говорить о твоей самостоятельности!
Амбруш садится в постели, кладет на колени сцепленные руки и опирается на них лбом. Поэтому, когда он начинает говорить,
— Говоришь, «переводами от случая к случаю»? А знаешь ли ты, что этими случайными переводами я зарабатываю за два месяца пятнадцать-двадцать тысяч форинтов? Если даже я тружусь всего четыре месяца в году, и то набегает вполне приличный средний заработок. Кстати сказать, и в студенческие годы я частенько подряжался в гиды для иностранцев, причем делал это не бесплатно, а деньги и тогда шли в общую кассу. Вот как в действительности обстоят дела. Теперь скажи, почему кого-то волнует, если остальные восемь месяцев в году я слоняюсь без дела и живу в свое удовольствие? Шутки шутками, и хочешь верь, хочешь нет, но вы путешествуете за мой счет. Впрочем, будем справедливы: мы путешествуем вместе. Видишь ли, последний свой заработок я целиком отдал Карою, и эти-то деньги и пошли на поездку. Ты удивлена, не правда ли? Конечно, все это мелочи, однако согласись: после того как ты отчитала меня, как мальчишку, я вынужден был оправдываться перед тобой. И не надо одергивать меня, я вовсе не считаю всерьез, будто бы это я финансировал вашу поездку, просто загнул для красного словца. Все дело в том, что их скопилось слишком много — ваших ужинов, съеденных мною, угля, сожженного в моей печке, счетов за стирку белья в прачечной!.. Но если сравнить эти затраты с моим вкладом в общий котел, окажется, что предприятие отнюдь не безвыгодное. С точки зрения коммерческой выгоды, разумеется.
Лаура молчит.
— А впрочем, малышка, давай оставим эту тему. — Амбруш поднимает голову и на миг прижимается лбом к Лауре, затем нежно берет в руки ее лицо. — Вполне тебя понимаю. Нетрудно представить, как я выгляжу в твоих глазах, да, вероятно, и в глазах всех окружающих: разгильдяй, паразит, катится по наклонной плоскости к полному моральному разложению. Думаю, когда ты говорила обо мне с подругами, наверное, тяжко вздыхала, дескать, у каждого свой крест, ну да ничего не поделаешь, все-таки не чужой человек, а единственный мужнин брат. Меня это никогда не задевало, хотя, поверь, я знал, какого ты мнения обо мне. Но сейчас, когда ты заговорила со мной в таком высокомерном тоне, мне почему-то стало неприятно. Не сердись, Лаура, милая, но мне захотелось, чтобы ты знала правду.
— Почему Карой не сказал мне, откуда взялись деньги на поездку? Амбруш, почему он скрыл от меня это? — вырывается у Лауры страдальческое восклицание.
— Возможно, когда-нибудь тебе представится случай задать ему этот вопрос. Я не знаю, почему он так поступил. Хотя есть у меня на этот счет одно объяснение — злое и циничное, вполне в моем духе.
— Говори откровенно. Я выдержу.
— Карою необходимо сознание, что он живет как бы и моей жизнью тоже. Что он вынужден, освобождая меня, взваливать на себя и житейские тяготы, и повседневный труд, и строжайший учет времени и денег. Не будь меня, он не был бы столь неколебимо уверен, что должен жить именно так, как живет.
— Не вижу тут никакого цинизма. — В голосе Лауры звучит судейская строгость. — Наверняка все так и есть, как ты сказал. Но я по-прежнему не понимаю, зачем ему понадобилось скрывать от меня твой вклад в общий котел.
— Откуда мне знать! — Амбруш вдруг теряет терпение, с досадой откидывается на спину и, скрестив под головой руки, закрывает глаза.
Лаура долго молчит. Она садится в постели, кладет подбородок на колени и упирается взглядом в невыносимо скверную олеографию на противоположной стене. На мгновение у нее мелькает мысль: уму непостижимо, как это здесь, в двух шагах от Венеции, кому-либо может нравиться такая вопиющая безвкусица, но она не встает, чтобы перевернуть картину, хотя убеждена, что в терзающей ее нервозности повинна и эта мазня.