Потерянная Россия

Керенский Александр Федорович

Вероятно, с точки зрения военной этот маневр был вполне объясним и резонен. Но в напряженной, колеблющейся политической обстановке того времени отход вызвал полное разложение в рядах правительственного отряда. Это было началом конца.

Прежде чем описывать эти последние 36 часов нашей агонии, вернусь к настроениям в отряде, пока он был в Царском Селе. Тогда понятнее будет психология последних гатчинских событий. К несчастью, все отрицательные стороны нашего гатчинского быта в Царском развернулись пышным цветом. С одной стороны, горсть наших казаков прямо растаяла в местной гарнизонной массе. Никаких мер охраны, изоляции, хотя бы внешнего порядка принято не было. Всюду — в аллеях парка, на улицах, у ворот казарм — шли митинги, собирались кучки, шныряли агитаторы, «обрабатывавшие» наших «станичников». Как и раньше, «гвоздем» пропаганды было сравнение моего похода с корниловским. «Опять, товарищи, вас, как при царе и при Корнилове, хотят заставить избивать крестьян и рабочих, чтобы вернуть всю власть помещикам, буржуям и генералам». Строевые казаки не оставались равнодушными к этой демагогии и смотрели в сторону свое — го начальства все сумрачнее. А в это время само начальство — от! самых верхов штаба до последнего хорунжего, все почти без исключения, забыв о своих прямых обязанностях, все определеннее! отдались политиканству. Приезжие и местные «непримиримые! корниловцы» стали совсем открыто «работать» среди

офицерства, 1 сея смуту, разжигая ненависть к Временному правительству, требуя! расправы со мной. Сам Краснов стал все решительнее сбрасыватьмаску своей «лояльности». Так, когда в ответ на протянутую (по моему обычаю здороваться со всеми одинаково) руку молоденький «адъютант», сопровождавший Савинкова, ответил мне, что не может здороваться с «предателем Корнилова», то генерал Краснов покрыл «геройский поступок» этого юнца, дав ему возможность! немедленно скрыться из-под ареста. Одним словом, в атмосфере! интриги ясно чувствовались признаки измены… Мое присутствие в отряде почиталось в штабе вредным для «успеха боя» и т. д. Meшать успеху я отнюдь не желал; отказаться от борьбы с большевиками не мог, не имел права. Бездействовать в Гатчине тоже было не 1 особенно привлекательно, а главное — бесполезно. Так думал я, подводя итоги своего пребывания в Царском Селе в ночь на 30 октября, и решил: немедленно выехать навстречу приближавшимся эшелонам. Я надеялся личным присутствием также протолкнуть! их к Царскому, как я протолкнул мимо Пскова казачий корпус, и доставить Краснову пехоту еще не слишком поздно. Насколько 5 помню, рано утром 30 октября я послал записку о своем отъезде в Царское генералу Краснову. Велико было мое удивление, когда немного погодя ко мне явилась делегация Совета казачьих войск, в том числе и г Савинков. Явившиеся заявили мне от имени всего отряда, что мой отъезд крайне нежелателен, что он может плохо отозваться на психологии линейных казаков и, следовательно, отразиться на исходе боя; что, наконец, казаки пришли сюда со мной § и судьба наша теперь должна быть одинаковой. В ответ я объяснил V гг. делегатам цель моей поездки и особенно подчеркнул, что считал поездку возможной только потому, что вчерашнее поведение Краснова и его штаба создали во мне убеждение, что я здесь сейчас! совершенно лишний. Если же это не так, заявил я, если мой отъезд! может отозваться на успехе борьбы, то я, конечно, остаюсь, но зато надеюсь, что казаки со своей стороны до конца останутся вместе с Временным правительством. Свидание кончилось. Я остался в Гатчине, а вечером, как я уже писал, вернулся сюда весь отряд, В самой Гатчине еще задолго до появления казаков сведения об «отступлении войск Керенского» распространились с быстротой молнии, вызвав панику у одних, удвоив энергию и дерзость у других. Вечером, перед возвращением Краснова, ко мне из СПб явилась депутация от так называемого «Викжеля» (Всероссийский исполнительный комитет союза железнодорожных служащих) с наглым ультиматумом: вступить с большевиками в мирные переговоры под угрозой железнодорожной забастовки. Был поставлен срок для ответа в несколько часов, какой — точно не помню. Произошла бурная сцена. Особенно возмутительно было участие в этой кампании умереннейшего и аккуратнейшего петербургского адвоката Виктора де Плансона. Это предательство «Викжеля» делало наше положение прямо трагическим, ибо железнодоророжная забастовка, ничем не отражаясь на состоянии вооруженных сил большевиков (уже сосредоточившихся в СПб с резервом на Балтику), отрезала бы нас от всех фронтов и от всех идущих подкреплений.

Как бы там ни было, но времени больше терять было нельзя. Надо было спешно организовать охрану Гатчины на случай возможного теперь внезапного удара со стороны Красного Села и Ораниенбаума. Сделать это, однако, было почти невозможно, несмотря на сосредоточение в городе огромного количества офицеров: все они предпочитали проводить время во дворце, в помещениях штаба, обсуждая положение, споря, а главное — все и всех критикуя. Местный комендант совсем растерялся, и каждый кругом делал, что и как хотел. Когда генерал Краснов пришел ко мне, я в разговоре сообщил ему об ультиматуме «Викжеля»; предупредил, что эта история еще будет иметь продолжение, и спросил его мнение. По словам генерала выходило, что при настоящих условиях для выигрыша времени лучше, пожалуй, начать переговоры о перемирии; это несколько успокоит казаков, все с большей настороженностью посматривающих на свое начальство, и даст возможность дождаться подкреплений.

Эти подкрепления, эта пехота сделались для казаков просто какой-то «притчей во языцех». Напрасно им показывали груды телеграмм о продвижении эшелонов, напрасно доказывали, что это продвижение действительно происходит и что ждать остается уже недолго. Напрасно. Казаки все внимательнее прислушивались к речам агитаторов, все меньше доверяли нашим словам и бумагам, все более и более проявляли ожесточения и недоверия к офицерству.

В этот же вечер 30 октября, воспользовавшись новым приездом ко мне моих друзей из СПб, я на «всякий случай» передал им письмо на имя Авксентьева, которым я вручал председателю Совета Республики права и обязанности министра — председателя и предлагал немедленно пополнить состав Временного правительства.

Я считал необходимым написать это письмо, чтобы сохранить формально бесспорной преемственность верховной власти, полученной Временным правительством из рук последнего законного представителя павшей династии. Не успел я покончить с этим делом, как пришли сообщить, что собрание офицеров, находящихся в Гатчине, желает настоятельно, чтобы бывший управляющий Военным министерством Савинков был назначен начальником обороны города; что они ему доверяют и сейчас же приступят к организации защиты. Савинков был мной назначен, что вызвало, конечно, «взрыв негодования» против меня слева и было в эту же ночь использовано большевиками как новое доказательство моей «контрреволюционности».

Только поздней ночью я наконец остался один в компании с моими двумя юными адъютантами, верными мне до конца. Теперь можно было подумать о своей собственной судьбе, которая не представлялась нам особенно загадочной. Один из моих адъютантов недавно стал отцом семейства. После больших трудов мне удалось убедить его покинуть меня при первом удобном случае, который скоро и представился. Зато другой — девятнадцатилетний юнец, не расстававшийся со мной с первого дня революции, — не поддался никаким увещаниям; с ним мы заключили братский союз идти вместе навстречу всем случайностям. В это время мы уже чувствовали, что идем быстро к неизбежному…

Утром 31 октября я созвал военный совет. Присутствовали: генерал Краснов, его начальник штаба полковник Попов, помощник командующего войсками С. — Петербургского военного округа# капитан Кузьмин [170] , начальник обороны Гатчины Савинков, комиссар Северного фронта Станкевич и кто-то еще из корпусного штаба. Открыв заседание, я дал краткий политический обзор событий, насколько, конечно, они были мне известны; затем предложил начальнику штаба осветить военное положение и сообщить о передвижениях войск. После этого я поставил совету вопрос, следует ли принять предложение о переговорах о перемирии или категорически отвергнуть и продолжать борьбу. Мнения были поданы по старшинству, начиная с младшего. Только два мнения Савинкова и мое — были поданы за безусловный отказ от переговоров. Все военные без исключения были единодушны: для выигрыша времени нужно сейчас же начать переговоры, иначе нельзяручаться за спокойствие казаков. Итак, мнение большинства — ясно и очевидно. Как ни было мне это отвратительно и трудно, — другого выхода не было, нужно было выиграть время переговорами. Кроме того, невозможно было допустить, чтобы Краснов и его штаб могли сказать казакам: мы были за мир, но Керенский приказал драться. Я утвердил мнение большинства, и военный совет приступил к обсуждению самой техники переговоров. Было решено, что Станкевич объездом поедет в СПб, чтобы там передать «Комитету спасения Родины и Революции» мои условия перемирия. К сожалению, я не могу вспомнить текст этого документа, копии которого у меня не могло сохраниться; во всяком случае, эти условия не были приемлемы для большевиков, которые после нашего отхода из Царского Села, вероятно, мало сомневались в своей победе… Два из моих условий я не забыл: во — первых, большевики должны были немедленно сложить оружие и подчиниться обновленному Всенародному Временному правительству; во- вторых, состав и программа этого правительства должны были быть установлены по соглашению существующего Временного правительства с представителями всех политических партий и «Комитетом спасения Родины и Революции».

170

Кузьмин Николай Николаевич (1883–1939) — член РСДРП с 1903 г. Полковник Иванишин 23 марта 1917 г. о нем пишет: «Вместе с Керенским 22 марта прибыл в статской форме бывший прапорщик Кузьмин, отбывавший каторгу за провозглашение в 1905 г. Нерчинской республики, которого Керенский рекомендовал своим самым лучшим другом и которого просил навести порядки в крепости как законоведа-практика, испытавшего старый режим на своей шее» (Иванишин Г. А. Записная книжка № 5. 1917. Великая Русская Революция // Минувшее. № 17. М.; СПб., 1994. С. 545–546).

Около четырех часов дня комиссар Станкевич выехал в СПб, а генерал Краснов к этому же времени соорганизовал делегацию для командирования ее в Красное Село с целью заключения немедленного перемирия на фронте впредь до выяснения результатов поручения Станкевича. Парламентеры уезжали в штаб — квартиру большевистских войск лишь вечером; это были исключительно казаки, так как помощник командующего войсками С. — Петербургского военного округа капитан Кузьмин, несмотря на настояние генерала Краснова, категорически отказался войти в состав мирной делегации.

Еще раньше, в середине дня, вскоре после окончания военного совета, ко мне явился Савинков с бумагой в руках. Я думал, его приход связан с каким-нибудь срочным вопросом по обороне Гатчины. Я ошибся. В бумаге значилось, что предъявитель сего Борис Савинков командируется министром — председателем и Верховным главнокомандующим Керенским в его Ставку для ускорения высылки подкреплений к Гатчине. «Подпишите эту бумагу, Александр Федорович, я хочу ехать». «Хотите ехать? Поезжайте», — ответил я, отдавая подписанную мной бумагу, хотя поездка его в Ставку была совершенно бессмысленна, хотя здесь он бросал огромной ответственности поручение, которое только что принял и ничего еще не сделал. Смысл его отъезда был ясен нам обоим, и какие-либо объяснения по этому поводу излишни. Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь подчеркивала атмосферу, которой я был окружен. Только чудо могло спасти положение. Но даже неминуемая грозная опасность не объединяла, не возбуждала энергии и инициативы; напротив, она как-то окончательно раалагала, отравляла все кругом. На первый план в сознании огромного большинства выступал вопрос о личном самосохранении. Казаки все с большим ожесточением посматривали на своих начальников, видя в них виновников своей гибели; офицеры, чувствуя себя все более неудобно под враждебными взглядами большевистской солдат ни и своих собственных станичников, — офицеры все чаще задумывались над вопросом, какой ценой они, в случае падения Гатчины, могли бы купить у большевиков жизнь. Казаки, так и не видя обещанной пехоты с фронта, искренно считали себя обманутыми. 1 Офицеры не считали более нужным скрывать свою ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не смогу защитить их от ярости толпы.

Так началась ночь на 1 ноября. Никаких сведений от парламентеров «с фронта». Никаких известий из СПб. В полутемных и мрачных бесконечных коридорах старого Павловского дворца толпятся настороженные, обозленные люди. В отравленном страхом воздухе 1 носятся самые невероятные, чудовищные слухи. Начинается повсюду шепот: если казаки выдадут добровольно Керенского, они 1 свободно вернутся к себе домой, на тихий Дон… Соблазн слишком велик. Мысль о предательстве овладевает умами и незаметно превращается в действительность. Долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. А крысы бегут с тонущего корабля. В моих комнатах, вчера еще переполненных, ни души. Тишина и покой смерти царствует вокруг. Мы одни. Нас очень немного, неразлучных эти месяцы, связанных общим жребием. Ничто не мешает нам теперь в тишине и покое подумать о грядущем… Уже было светло, когда, уничтожив все бумаги и письма, которые нельзя было оставить в «чужих руках», я прилег на постель и задремал с единственной мыслью: придут ли утром эшелоны?

Около 10 часов утра меня внезапно будят. Совершенно неожиданное известие: казаки — парламентеры вернулись с матросской делегацией во главе с Дыбенко. Основное условие матросов — безусловная выдача Керенского в распоряжение большевистских властей. Казаки готовы принять это условие.

Сообщение было достаточно неожиданное. До последней минуты, несмотря на все подозрительные симптомы и мрачные предчувствия, мы не допускали такой низости. Но факт был налицо.

Оставалось одно: вывести на свежую воду самого Краснова и его штаб. Оставалось выяснить: замешаны ли они сами в предательстве? Посылаю тотчас же за генералом. Приходит — корректный, слишком спокойный. Я спрашиваю: известно ли ему, что происходит сейчас внизу? Прошу объяснить: как он мог допустить присутствие матросов в самом дворце? Как он мог даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Краснов с чрезвычайной длительностью стал разъяснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет; что он пристально следит через верных людей за всем там происходящим; что он считает даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. Пусть их там говорят, рассуждал он, день пройдет в разговорах, спросах, а к вечеру положение разъяснится; придет пехота, и мы переменим тон. А что касается моей выдачи, то ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что, может, было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим экскортом — он его даст — поехал в Петроград непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным. Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства… Так рассуждал в моем присутствии генерал Краснов. Это было мое последнее свидание с генералом. Нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка — все это не оставляло никаких сомнений. Торг о цене моей головы, происходящий внизу, не был вовсе так безобиден, как мне только что старались его изобразить.