Потерянный кров
Шрифт:
— Начал, да не кончил. Мальчик прибежал и позвал. Дома нужен был.
— А как же, — снова помрачнел Кяршис. — Известный мастер начинать и не кончать. А как же. Поковырялся час, а посчитает полдня. Может, и обед ему дала?
— Не дала, не дала. Могу курицу принести и показать. Вся. Без этого кусочка. Еще Юлите с Лаурукасом по крылышку досталось, — ответила Аквиле, едва сдерживая злость.
Кяршис смутился.
— И-эх, будто я что говорю… Но раз взялся за дело, то кончай. Почал борозду и жми до конца. А не можешь, так не начинай. Такое уж у меня понятие… Ага, — помолчав, продолжал он, обсасывая куриные косточки и время от времени вытирая руки о штаны. — У Джюгаса-то дела неважнецкие. Хотел немца перехитрить
— Хороший человек, — говорит Аквиле. — Мне он был как родной отец. Будет минутка, забегу проведать: может, помогу чем.
— Да, да, надо, — согласился Кяршис. И, помолчав, добавил: — Хороший, говоришь? И-эх, частенько бывает, что хорошему шкуру дубят.
Когда управились с вечерней кормежкой скота и Кяршис, как всегда последним, притащился в избу, Аквиле снова сбегала на сеновал. В ящике буфета, к своей величайшей радости, она нашла несколько завалявшихся таблеток, которые могли помочь больному. Теперь растворила две штуки в отваре чабреца и, раздвинув ложкой зубы, влила снадобье. Марюс горел, как в огне, был потный, хоть выжимай. Сквозь слезы, едва видя, что делает (фонарик висел на стенке), обтерла ему лицо, прошлась полотенцем по всему телу и, снова завязав ему рот, убежала в избу, пока ее не хватились.
Постелила себе снова в горнице. Кяршис сумрачно посмотрел на нее, но не сказал ни слова. Только утром, когда она, как всегда, готовила завтрак, а он, обуваясь, курил первую цигарку, обмолвился, что слышал, как ночью она ходила: и-эх, чего тут стесняться — кишки так кишки. Часы с железным нутром — и то, бывает, портятся.
Аквиле постаралась улыбнуться, казаться бодрой и свежей, но не получилось — вторую ночь подряд без сна. Перед самыми третьими петухами вроде бы вздремнула, вернувшись от Марюса, но лучше бы она не засыпала — сон был сплошным кошмаром. То она бежала к Культе, а его не было дома, то находила его, но он хохотал, напялив форму немецкого солдата, то видела Марюса с завязанным ртом, обмотанного вожжами, вроде огромной гусеницы, в расширенных глазах которой застыла смерть. Колесо бреда вращалось, повторяя одни и те же видения, и, проснувшись после одной из таких картин, она подумала, что миновала целая вечность, хотя прошло всего несколько минут.
После завтрака пришел Культя доделывать работу. Кяршис копошился далеко, где-то у гумна, так что Пятрас сумел проникнуть к Марюсу. Марюс все еще бредил, температура была такая же, как и ночью, но хоть больше не поднималась. Если и вечером не подскочит, решил Культя, то скажем, что главная беда позади.
За ужином Аквиле, смертельно усталой, пришлось как следует держать себя в руках, чтобы не выдать своей радости: ртуть в термометре стояла на месте. Кяршис, ничего не заметив, сказал, что по лицу видно, как она мучается, — мол, если не пройдет, придется ехать за доктором: в
Когда после полуночи она забралась к Марюсу, тот спал. Впервые за эти дни она увидела, что он спокойно дышит, склонив набок голову и приоткрыв потрескавшиеся губы, с которых сползла повязка. Она редко молилась, но сейчас сама не почувствовала, как перекрестилась и, упав на колени рядом с его постелью, зашептала молитву.
Остаток ночи проспала беспробудным сном. Кяршис с помощью Юлите уже задал скотине корм, подоил коров, на плите булькал завтрак, пахло тушеной капустой и солониной. Господи, и надо же так разоспаться!
Кяршис был зол, как осенняя муха: пропала старая дверь гумна. Еще два дня назад видел, стояла у стены хлева, а сегодня утром поглядел — пусто. Черт уволок, что ли? Такую махину в одиночку даже самому крепкому мужику не утащить. Ну и чудеса! Видно, нечистая сила пакостит. И-эх, убыток на убытке! Еще с солодом связался. Ведь мог, скажем, сегодня съездить к Джюгасу. И пол бы починил без этого косорукого Культи. Тоже мастер! Два дня топтался, а наработал… Что плохо пригнано или вообще что-нибудь не так, не скажу, зато щепы не пожалел. Надо было сначала не рубанком, а аккуратненько топором — остались бы досочки, чтоб дыру в заборе заткнуть, а он как размахался топором, как налег на рубанок, — бревно и то заплакало бы от жалости, что так добро переводят.
Аквиле вторила Пеле, вместе с ним удивлялась, куда могла запропаститься дверь, но на сердце скребли кошки. Она знала дотошность Кяршиса — будет обнюхивать все углы, пока не найдет пропажу. И еще — давно ей пора к Марюсу. Но теперь это посложней, потому что фонарик погас — села батарейка: придется зажигать «летучую мышь» и держать наготове ответ, если спросит, почему днем с огнем ходит.
Только перед полуднем, когда Кяршис, по десять раз облазив все постройки, обшарив двор и окончательно убедившись, что дверь на самом деле пропала, отправился в клеть навеять ржи, Аквиле смогла юркнуть на сеновал.
Она повесила фонарь на гвоздь, встала на колени рядом с постелью и, прижавшись спиной к решетинам крыши, несколько мгновений смотрела на Марюса. Он лежал с закрытыми глазами и тихо дышал, но она была уверена — он не спит. Положила руку на лоб. Лоб был горячий, влажный. Но пульс в висках стучал медленнее.
— Тебе лучше? — прошептала она, гладя шершавую щеку, поросшую рыжей щетиной.
— Пить… — Тяжелые, набрякшие веки приподнялись и снова опустились, но она успела поймать его взгляд, от которого сердцу стало тесно в груди и к горлу подступил комок.
Не вытирая слез, Аквиле вынула из корзинки бутылку с настоем трав и, одной рукой придерживая голову больного, приставила горлышко к губам. Пил он жадно и долго. Изредка захлебывался, мотал головой, как теленок. Она отнимала бутылку, изучала морщины на лбу, волосы, глаза, прикрытые дрожащими веками. И было хорошо, что ее слезы падают здесь же, рядом с его лицом, впитываются в белую постель, в вожжи, которые берегут тепло его тела.
— Хватит. — Она отняла бутылку. Тогда он открыл глаза, и она увидела в них мольбу. — Дам из другой бутылки. Куриного бульона. Еще теплый. Тебе надо поправляться. Ведь пять дней, как ничего во рту не было.
Покормив, спрятала бутылки в корзину, — боялась, как бы он потом не выпил холодного и не простудился снова. Потом развязала его и, аккуратно смотав вожжи, тоже положила в корзину.
— Ты метался, — объяснила она, хотя его взгляд ни о чем не спрашивал. — Я даже рот тебе завязала. Что делать-то? Сам понимаешь.
Он шевельнул головой. Может — в знак согласия, а может — только устраиваясь поудобнее.
— Скоро опять приду, — пообещала она. — Принесу поесть. Что-нибудь легкое. Я часто буду к тебе приходить. Только не бойся, ничего не бойся.