Потерянный кров

Авижюс Йонас

«Что ж, господин Джюгас? Вам все еще нечего сказать господину оберштурмфюреру?»

Голос шел откуда-то сверху. Спокойный и холодный, как стены этого зала — заплесневевшие, в мутных каплях. Маковое поле пропало. Перед ним снова была каменная плоскость пола, по которой удалялась, все уменьшаясь, белая фигурка.

— Остановите! Остановите ее! — закричал Гедиминас, поняв, что никогда больше не увидит Милды. — Верните ее! Я все скажу…

Первое, что он услышал проснувшись, был скрип нар. Сердце отчаянно колотилось, его тряс озноб. И не от холода, хотя пальто лежало на полу: его напугал собственный крик, который, кажется, все еще звучал в камере. Не столько даже сам крик на него подействовал, сколько мысль, что это был не только сон. Он дремал, а не спал крепко, потому что теперь вспомнил звуки — стук в потолок, шаги надзирателя за дверью, даже скрипение нар под

собой — звуки эти вплетались в картины, запечатленные в подсознании. Это законченное сновидение не могло возникнуть без участия рассудка. Неужели в нем зреют семена предательства? Шестнадцать суток он варится в этом адовом котле, и каждую ночь сны один страшнее другого — то отец, то Милда под пыткой, — но ни разу не возникала мысль спасти их ценой подлости. Каждый раз, услышав скрежет засова, он просыпался в холодном поту, решив, что его ведут к палачу, где он увидит Милду. Измученную, умоляющую о спасении. Потом — визжащую от боли (смрад горящего мяса), проклинающую его, Гедиминаса. Входил эсэсовец, приносил завтрак, обед, ужин. Раз в сутки его отводили по узкому темному коридору в уборную, где Гедиминас опорожнял свою парашу. Нет, днем он мог быть спокоен: днем они не устраивали кровавых представлений, полагая, что лучше это делать ночью, когда человек спит глубоким сном. Стащить его с нар, иногда обдать из ведра холодной водой, а потом, дрожащего от холода, страха и ярости, тащить в девятый круг ада. Каждый раз он шел, готовый к страшной встрече, и каждый раз за дверью, в ярко освещенной комнате, Милды не оказывалось. На ее месте перед письменным столом стоял мужчина. Не всегда один и тот же, но всегда — мужчина. Гедиминаса сажали на стул в углу, и начиналось… Он опускал голову, закрывал глаза, старался спрятаться от этого зрелища, но от криков он не мог убежать. Воздух пропитывался запахом крови и паленого мяса, от которого его мутило, но так и не выташнивало. Когда человек терял сознание под пыткой, палачи выволакивали его из комнаты и возвращались с новой жертвой.

— Господин Джюгас, — в таких случаях неизменно обращался к Гедиминасу следователь в серо-зеленой форме гестаповца со знаками отличия унтерштурмфюрера, — вам все еще нечего сказать господину Дангелю? Когда мои мальчики приведут женщину, которую вы не очень-то желали бы здесь видеть, будет уже поздно.

Гедиминас молчал.

Возвращались «мальчики» следователя. С ними — новая жертва. «Не женщина…» Гедиминас вздыхал с облегчением, стыдясь этого чувства.

И снова удары, вопли разъяренных палачей, стоны, грохот падающего тела.

Несколько часов спустя Гедиминас возвращался в свою камеру, едва держась на ногах, и уже не засыпал до утра. Весь день он слышал животные крики жертв, удары, видел людей, избравших мучительную смерть, чтобы другие продолжали жить. Он метался по камере, мерил ее шагами, и ни на секунду его не покидала мысль, что с каждым своим шагом он все ближе к вечеру, к ночному часу, когда загромыхает засов и они поведут его на кровавый спектакль. Он знал: лучше не спать — уставший организм реагирует слабее, — но только одну ночь ему удалось дождаться их, не сомкнув глаз. Он засыпал на минуту, на две, но они собачьим нюхом догадывались, что он задремал, и врывались в камеру. Он шел по коридорам и думал: на этот раз там уже будет Милда, — и снова заставал перед столом мужчину, иногда нового, иногда уже виденного. «Они хотят выбить меня из равновесия, натянуть нервы до предела. Когда моя психика нарушится, они станут пытать Милду, — делал он вывод. Но тут же думал: — Подпольные газеты, найденные в доме Вайнорасов, — ложь Дангеля, Милда на свободе; если и арестовали, чтоб попугать, то у них нет морального права пытать ее. Морального права…» Он отгонял эту мысль, ведь опасней всего в его положении успокоиться. Нуждаются ли звери в моральном основании? Эх, юноша, тебя только могила исправит…

Когда на злобный нрав накручен гнев, Они на нас жесточе ополчатся, Чем пес на зайца разверзает зев.

Однажды ночью — это было накануне казни на городской площади — в кабинет следователя втащили человека, которого Гедиминас уже видел в пыточной камере. Его усадили на стул — он не держался на ногах — и, привязав к спинке, принялись за дело. Человек не кричал, не проклинал, не клялся, что ничего не знает, — он молчал. Изредка из его груди вырывался стон, но он тут же подавлял его. Гедиминас не знал, чего они от него хотят; следователь каждому задавал один и тот же вопрос: что он может добавить

к сказанному ранее? Когда человек, обезумев от пыток, начинал кричать, что все скажет, Гедиминаса уводили.

— Нервы этого скота в конечностях, — услышал Гедиминас яростный голос следователя. — Укоротите ему левую ногу.

Гедиминас зажмурился, хотя сидел, уткнув подбородок в воротник, и видел только свои скованные руки на коленях, — перед тем, как вывести из камеры, на него надевали наручники. Громыхнул стул, раздались шаги. Готово. Палачи не любили переговариваться за работой. Потом тишину нарушил звук, который исподволь крепчал, становился все пронзительней, визгливей — так трется напильник о сухую древесину.

Человек скрипнул зубами и застонал.

Гедиминас зажал плечом одно ухо, а другое заткнул пальцем, подняв к голове скованные руки.

— Господин Джюгас, — приблизившись к нему, сказал унтерштурмфюрер, — мы своим практикантам спать не разрешаем. Зарубите себе на носу: пока вы сидите, уткнув нос в ширинку, мы пилим дрова. Если вам хоть немного жаль эту скотину, почаще поглядывайте на нее.

Гедиминас поднял ошалелые глаза. Следователь махнул рукой, и скрежет затих.

— Каждый раз, когда увижу, что вы интересуетесь тем, что мы делаем, я прикажу делать перерыв, — добавил он и криво, как будто у него болел зуб, улыбнулся.

— Сволочи… — буркнул Гедиминас.

Не веря своим глазам, он смотрел на человека меж двух стульев. Одна его нога была привязана проводом к ножке одного стула, а другая просунута под спинкой второго. Штанина была отодрана выше колена. Здесь чернела какая-то масса, из которой торчала пилка для металла. Один гестаповец стоял, держась за спинку стула, из-под которой торчала нога, а второй, привстав на колено, держал рукоятку ножовки и равнодушно ждал приказа возобновить работу.

Гедиминас, не в силах больше выдержать, закрыл глаза скованными руками.

Следователь гаркнул по-немецки, и снова послышался скрежет пилы по кости.

«Старайся смотреть… смотреть на него, тогда они перестанут…» Дрожа так, что был слышен тихий перезвон наручников, Гедиминас посмотрел на палачей, и унтерштурмфюрер, по-волчьи оскалившись, крикнул: «Genug!» [48]

— Этот господин в углу вам сочувствует! — обратился он на ломаном литовском языке к допрашиваемому. — Постарайтесь вспомнить, не знакомы ли вы.

48

Хватит! (нем.).

Человек не шелохнулся. Он сидел, привязанный ремнями к высокой спинке стула, склонив на плечо тяжелую голову. По тусклому, как жнивье под дождем, лицу лился пот. Желтые набрякшие веки приоткрылись, и Гедиминас увидел карие глаза, которые светились такой внутренней силой, такой несгибаемой верой в свою правоту и такой ненавистью, что казалось, пожалеть его — значит унизить. Угловатый подбородок, шрам у прямого мясистого носа, черные волосы… Гедиминас не мог вспомнить, но был уверен: это лицо он где-то видел…

Лишь наутро, снова столкнувшись с ним — на сей раз под виселицей на площади, — он узнал его. Это был один из трех партизан в домике на опушке. Марюс его называл Медведем. Эсэсовцы первым стащили его с грузовика, на котором привезли смертников, и поволокли к виселице. Здесь стоял табурет, на него полагалось поставить смертника и накинуть петлю. Медведь не мог стоять, и два эсэсовца держали его, пока третий не просунул голову в петлю. Гедиминас, со связанными за спиной руками, не отрывал взгляда от смертника и чувствовал облегчение. Наконец-то кончатся его страдания. После всего виденного в камере пыток Гедиминасу казалось, что, добивая жертву, палачи совершают благодеяние. Нет, смерть не самая страшная минута в жизни, иногда ее ждешь как спасения. Медведь, пожалуй, думает то же самое, глядя на толпу, согнанную к виселице. Людей было много, и эсэсовцы продолжали сгонять прохожих, пойманных на улице, — пусть полюбуются зрелищем и призадумаются, стоит ли бунтовать. Если бы не крики немцев, сгонявших народ, и гул машин (иногда — самолет в небе), на площади царила бы могильная тишина. Люди стояли молча, опустив головы, лишь несколько любопытных пробирались поближе к виселице, но и они, застеснявшись, застряли в толпе, повинуясь общему настроению. А ведь в этой толпе не все ждали возвращения знамен, за которые сражались и погибнут сейчас приговоренные… Но Медведь словно отыскал и здесь своих товарищей и мысленно прощался с ними. Широкий взгляд карих глаз обежал людей, распухшие губы приоткрылись, и Гедиминас услышал слабый возглас: