Потерянный кров

Авижюс Йонас

— Мы сделали обыск у Туменаса, — скучающим голосом продолжает Дангель, — и, надо сказать, не разочаровались. А господин Туменас умница, счел, что с нами лучше договориться по-хорошему, и перечислил своих…

Туменас вскакивает, трясет головой. Длинные, свалявшиеся пряди падают на горящие безумием глаза.

— Не верьте! Ты не верь ему, Гедиминас! — кричит он, протянув руки к эсэсовцу, который хватает его за плечо и швыряет в кресло. — Он лжет! Я никого не продал.

Дангель снисходительно улыбается.

— Прошу прощения, господин Туменас, что раскрыл

наш с вами секрет, — говорит он спокойно, но с подчеркнутым сожалением. — Злосчастная рассеянность…

— Лжет… Лжет! — выдыхает Туменас, ерзая в кресле.

— Да будет так, если вам угодно, господин Туменас. — Дангель равнодушно осматривает ногти. — Хотя, если начистоту, стоит ли стесняться? Отправим в Германию вместе с другими гимназическими борцами за свободу Литвы, как вы себя звучно именуете, и не видать вам больше ни господина Джюгаса, ни других, перед которыми вам неловко из-за такой, в сущности, чепухи.

Гедиминас, не зная, что и думать, печально смотрит на Туменаса. «Альгис… Вот какие пироги… Гердайтиса, Дирвонайте, Липкуса, а может, еще кого. В Германию. На принудительные работы» («В лагерь смерти…» — сказал бы он года через полтора, когда рухнула гитлеровская империя и весь мир узнал о фантастических преступлениях нацистов).

«Не верь! Не верь ему!» — умоляют глаза Туменаса.

Дангель закуривает. Открывает ящик письменного стола, ищет что-то. Роется в ящике и говорит небрежно, словно к нему зашли старые друзья, — они поймут и простят хозяина, который пока не может уделить им должного внимания:

— Так вот, господин Джюгас, при содействии господина Туменаса мы пришли к выводу, что вы лояльны к Германии. Были подозрения в связях с бандитами, но их рассеял материал допроса некоторых арестованных. Правда, нельзя похвалить вас за необдуманный жест с поставками, но это дело мы передаем на рассмотрение другой инстанции. Отправляйтесь-ка подобру-поздорову в свой Лауксодис к папаше, господин Джюгас.

Гедиминас, все еще не веря («Чему можно верить в преисподней?»), посмотрел на Дангеля. Меньше надежд, нет, лучше никаких надежд: не так будет больно, когда окажется, что обещание Люцифера лишь очередной трюк, чтобы пожарче разогреть котел со смолой.

— Милду вы тоже отпускаете? — криво улыбаясь, спросил он.

— Увы… — вздыхает Дангель.

— Почему? Если вы убедились в моей невиновности, то тем более…

— Oh, mein Herr, вы не знаете женщин! Она выкинула шутку еще до вашего ареста. Непродуманный шаг, если можно так выразиться.

— Да?

— Вот именно, господин Джюгас. Фрау Милды больше нет; в тот день, когда вы стучались к Вайнорасам, желая излить тоску, она лежала в гробу.

— Может быть… («Главный Люцифер».) После всего, что я у вас увидел, не удивлюсь, если скажут, что весь город лежит в гробу.

— Я говорил вам про подпольные газетенки, которые мы нашли у Вайнорасов. Она испугалась ответственности и приняла стрихнин. Господин Туменас, поправьте меня, если я ошибаюсь.

Молчание.

Дангель затягивается сигаретой; склонив голову на плечо, он следит за цепочкой колец, пока они

не расплываются в воздухе. Пых-пых! — взрываются губы Дангеля, пуская новые кольца.

Тишина.

Гедиминас дико озирается вокруг. Черная статуя эсэсовца у стены. Туменас, съежившийся в кресле. Заснеженные крыши за окном. Жалобное бренчание бубенцов в бесконечной снежной пустыне. Русская тройка… И снова — эсэсовец, белый череп со скрещенными костями на высокой тулье фуражки, кольца дыма (Пых-пых! — гуттаперчевые губы Дангеля), Туменас, белые крыши за окном…

Вокруг нас белым-бело, Снегу много намело…

— Да, Гедиминас… Трудно поверить, но это так… В ту ночь, когда ты ночевал у меня. — Подбородок Туменаса вылезает из воротника пальто. Оказывается, на лице есть губы, нос: не чучело — лицо человека. В глазах влажный блеск. Молчи, молчи, Альгис. Хватит. Не надо больше!

— Сочувствую вам, господин Джюгас, но ничем не могу помочь. Жаль, хорошая была бабенка. Кому-кому, а нам с вами это доподлинно известно.

Гедиминас, не мигая, смотрит на душистое облако дыма, повисшее над письменным столом. «Убить гада! Схватить стул — и по голове!» Но тело не подчиняется мысли. Вместо рук и ног — сплошная тяжесть, прижимающая к земле. Камень. Весь, с головы до ног, одет в каменную скорлупу. Вечное одиночество.

— Вы убили ее! Вы! — вырывается крик.

Ядовитая улыбка на узком бледном лице Дангеля.

Взгляд сытого зверя, знающего, что скоро опять пировать.

— Гедиминас, ты его не слушай, я никого не продал… — кричит вдогонку Туменас.

Хихиканье Дангеля.

Эсэсовец идет рядом. По коридору, вниз по крутой лестнице, потом — по двору. Выпускает через ворота на улицу, даже приподнимает руку.

От стены отделяется неряшливый мужичок — заячий треух, кожанцы из недубленой кожи на кривых ногах — и топает вслед за Гедиминасом.

Немыслимый город… Стоишь на месте, а дома шествуют мимо. Черные подворотни, черные окна, черная снежная каша на тротуарах. Черные люди. Черный шпиль костела, вонзившийся в гнойную вату туч. Иссиня-желтый волдырь повис над Большим Бугром, над каменной оградой кладбища, над голыми деревьями, пустившими корни в землю, удобренную людьми, обсаженную крестами и каменными надгробиями, — солнце. Избитое лицо солнца, горестно глядящее из-за окровавленной повязки туч. Кто-то приподнимает на ходу шляпу. Кто-то останавливается, шевелит губами. Черными, как ржавые листья металлического венка на прошлогодней могиле. Чего они хотят, люди мертвого города? Размозженные кости, лица, изъеденные гнилью, с содранной кожурой; мерзлые яблоки. Чего надо мертвецам от мертвеца? Странная улица. Не свернул бы на нее, но дома сами выходят навстречу. Вот дом, в котором ты бывал еще при жизни, когда считал себя счастливым. Крыльцо, дверь. Надеешься, что ее откроют? Город же мертв! Зачем это? Да, в тебе еще теплится надежда. Крохотный уголек в залитом очаге. Но вода просачивается глубже и гасит его.