Потомок Микеланджело
Шрифт:
— Послушайте, генерал, — заметил Сиейс, — уж коль скоро вы решили действовать, начинайте с Совета старейшин, они более сговорчивы. И возьмите с собой охрану.
— К черту охрану.
Быстрым, уверенным шагом поднялся он на второй этаж. Он все еще помнил, как легко одержал победу вчера. Ему казалось: достаточно появиться на трибуне и произнести две-три энергичные фразы, и они спасуют.
Но получилось иначе.
Когда он оказался на трибуне и глянул вокруг, его охватил трепет: он видел повсюду чужие, враждебные глаза.
Он начал говорить и сразу же почувствовал, что зря понадеялся на свою способность к импровизации. Легко импровизировать, когда тебя окружает дружелюбие, а тут… Он сразу же сбился и стал мямлить. Он не мог ясно и сильно выразить свою мысль. Вместо того чтобы быть короткой, его речь стала затягиваться и терять остроту. Он что-то плел о заговоре, угрожавшем свободе, о своей преданности Республике и революции, о том, что не собирается стать Цезарем или Кромвелем…
Вот тут-то и начался шум.
— Ишь ты, Цезарь! Видали мы таких!
— Кончай быстрее! Говори ясно, чего хочешь!
— О каком заговоре ты болтаешь?
— Назови имена! — кричали в первом ряду. И тут же стал вторить весь зал: — Имена! Назови имена!..
Его вдруг сковал ужас. Он вспомнил, что вот так же «Назови имена!» — кричали Робеспьеру после его неудачной речи 8 термидора… И это стало началом конца Неподкупного…
Он еще пытался барахтаться. Он назвал имена Барраса, Гойе и Мулена.
В ответ раздался дружный хохот.
И тогда, под крики и ругань, он спустился с трибуны. Спустился и выбежал из зала.
— Ну что? — спросил Сиейс. И тут же понял, что можно было не спрашивать.
Бонапарт был бледен до синевы. Его руки тряслись. Но поражения своего он признать не хотел.
— Я пойду в Совет пятисот. Я прижму этих мятежников к ногтю…
— Там будет хуже, много хуже, — сказал Сиейс.
Бонапарт криво усмехнулся.
— А может, вы сами сходите к ним?
— Это не моя забота, — пожал плечами Сиейс. — Я человек сугубо штатский.
— Как видно, братец, пора тебе складывать свои полномочия, — сказал грубый Ожеро, втайне ненавидевший Бонапарта.
— Сиди смирно, — огрызнулся тот. — Снявши голову, по волосам не плачут.
— О чьей голове ты толкуешь? — ехидно спросил Ожеро.
Бонапарт ему не ответил. Он решил действовать закусив удила. Наперекор страху. Наперекор всему. Ибо очевидно: сейчас решается его судьба.
17
Совет пятисот почти на треть состоял из бывших якобинцев. И то, что председателем Совета все еще оставался Люсьен Бонапарт, мало чему помогло: никакой председатель не мог обуздать мятежное собрание.
За время, прошедшее со вчерашнего дня, депутаты опомнились. Они поняли, что за всеми пышными фразами скрывался обман — их попросту пытались одурачить. Но они ведь не стадо баранов. Они не станут
И тут вскочил депутат Арена.
— Граждане, я предлагаю провести присягу конституции…
Это был ход, и все сразу так и поняли, наградив выступавшего аплодисментами.
Конституция III года Республики конечно же была дрянной конституцией. И недаром в свое время ею так возмущался Бабеф, да и другие демократы. Но в данный момент речь шла не о достоинствах или недостатках конституции. Присягая ей на верность, депутаты тем самым отметали все, что произошло вчера: упразднение Директории, чрезвычайные полномочия Бонапарта, создание Консульской комиссии.
Люсьен попытался урезонить собрание.
— Граждане депутаты, будем последовательны. Вы же сами оплевывали эту презренную конституцию. Вы сами не далее как вчера проголосовали ряд важных мер, которые сегодня по непонятной причине хотите отринуть!
— Врешь! — закричал кто-то из задних рядов. — Вчера был оболванен Совет старейшин! К нам же никто даже не обратился!..
— А ты давай, слезай с трибуны, подхалим, мы не желаем видеть тебя нашим председателем, отправляйся к своему брату-лицедею!..
Боясь, что его стащат с трибуны, Люсьен спустился сам. За дверью он столкнулся с Наполеоном и его эскортом из четырех гвардейцев, возглавляемых генералом Лефевром.
— Не ходи туда, брат! — успел крикнуть Люсьен.
Но брат был словно лунатик. Ничего не видя и не слыша, он отстранил Люсьена и вошел в зал.
18
Позднее он старался не вспоминать об этом. Ибо не хотел снова испытывать ощущение, когда мурашки бегут по коже, а сердце сжимает стальной обруч. Нет, это было несравнимо ни с ужасами Египта, ни с кошмаром России, ни даже с Лейпцигом или Ватерлоо. Более страшного испытать ему не доводилось, хотя, казалось бы, все происходило не на безбрежных полях сражений, а на крохотном пятачке одного зала; но ведь здесь речь шла о жизни или смерти, е г о жизни или смерти, и смерть уже заглянула ему в глаза. И, быть может, этот невероятный, леденящий душу страх, этот смертельный шок, что довел его до обморока, стал своеобразной закалкой на будущее: после этого уже можно было не бояться ничего.
Едва он переступил порог, раздались крики:
— Прочь, презренный обманщик!..
— В Кайену его!..
— Вне закона, вне закона!..
— Долой диктатора!..
Он еще шел вперед, шел по инерции, не соображая, что делает. И тогда они повскакивали со своих мест и начали его окружать. Сначала только кричали, потом стали толкать, хватать, бить, чуть не оторвали ворот мундира, тащили за руки. Как во сне он увидел искаженное яростью лицо Арены, который вдруг выхватил кинжал…
— Бей его!..