Потомок Микеланджело
Шрифт:
Савари не знал, на каком свете он находится. Он растерянно моргал.
Наполеон опять склонился к бумагам. Потом сказал:
— Я не держу вас больше, Савари. Идите, продолжайте мне верно служить. И постарайтесь быть более проницательным в отношении людей, которые нас окружают. Идите, Савари.
Савари не шел, а плыл, словно поддерживаемый крыльями, которые вдруг выросли у него за плечами. Когда он был у двери, император его окликнул:
— Не забудьте о нашем разговоре, Савари. Разберитесь с Женевой.
— Разберусь, ваше величество, — радостно воскликнул Савари. — Я всех их сотру в порошок!
— В
— Будет сделано, сир. А что прикажете в отношении Буонарроти?
— Буонарроти… — повторил Наполеон. — Буонарроти… Пожалуй, вышлите его из Женевы.
— Куда, ваше величество?
Наполеон вскочил.
— Вы опять хотите сделать из меня няньку, Савари? Думайте сами, на то у вас и голова!
Савари вобрал голову в плечи и быстро выскользнул из кабинета.
10
Наполеон отыгрался на Фрошо.
Не желая брать ответственность на себя, он поручил изучить поведение префекта Сены разным секциям Государственного совета, и те, зная мнение императора, высказались единодушно: «Виновен и должен быть уволен с должности».
— Так и поступим, — сказал Наполеон.
Фрошо был в отчаянии. Ему не пришло в голову, что он должен благодарить судьбу: бедный Сулье, не более виноватый, чем он, поплатился жизнью за свою ошибку…
Император был не вполне доволен снисходительностью властей в отношении Рабба и Рато. Не желая отменять «милость императрицы», он тем не менее сделал тюремное заключение обоих пожизненным, а Рато, сверх того, приказал клеймить раскаленным железом.
Не больше милосердия проявил он и по отношению к двум другим участникам дела Мале.
К этому времени Бутро был выслежен и задержан. Бедный юрист, зная о спасении Рато и учитывая, что он виновен не более, чем бывший капрал, рассчитывал на пощаду. Он строчил из тюрьмы прошения не только в прозе, но и в стихах, пытаясь умилостивить вершителей своей судьбы. Все было тщетно. С санкции императора он был расстрелян на том же Гренельском поле, где ранее встретили смерть Мале и его одиннадцать соратников.
Не проявил Наполеон снисхождения и к Каамано.
В свое время военный трибунал оправдал испанского монаха за неимением доказательств его вины. Однако по приказу императора несчастный испанец, так толком ничего и не понявший, был брошен в Венсенн, где и протомился до конца режима.
11
За карами последовали награды.
Более всех был выделен Лаборд. Этот обер-фискал получил чин генерал-адъютанта, орден Почетного легиона, звание барона империи и денежный дар в четыре тысячи франков.
Денежные награды, чины, ордена получили многие офицеры, показавшие преданность империи.
Но — странное дело! — император не проявил своего благоволения к тем двоим, которым особенно был обязан: к Гюлену и Дузе.
Дузе он не любил. Особенно покоробило его, что Мале назначил полковника бригадным генералом.
— Ну что ж, оставим его в этом звании, — холодно сказал Наполеон, прочитав рапорт. И после этого приказал: лишить Дузе занимаемой должности и выслать из Парижа.
Гюлен пролил кровь ради своего императора. Правда, пуля Мале
У властителя не нашлось иных форм благодарности Гюлену, кроме как-то оброненной фразы:
— Этот бедный Гюлен стал похож на шута: его раздула пуля [38] .
И с тех пор выражение «шут с пулей» навсегда прилипло к «бедному Гюлену».
12
В течение нескольких недель шла непрерывная демонстрация верноподданнических чувств.
Чтобы успокоить императора и убедить в своей преданности, Законодательный корпус и Сенат в полном составе явились в Тюильри, выражая гнев по поводу «ужасного покушения» и радость по случаю «чудесного избавления».
38
Непереводимая игра слов: по-французски «bouffe» означает и «раздувшийся» и «комик», «шут».
Из провинций и городов потоком лились приветственные адреса.
Чиновники высших правительственных учреждений вновь присягали на верность верховной власти и установленному порядку престолонаследия.
А затем Наполеону все это надоело, и он решил поставить точку.
Когда Савари явился с очередным докладом, в котором упоминался Мале, он грубо прервал его:
— Довольно, Савари. Я не желаю больше слышать это имя. Я хочу забыть о деле 23 октября.
Забыть… Это было легко сказать, но трудно исполнить.
Во всяком случае, сам министр полиции сделать этого не смог. Утро 23 октября навсегда осталось для него самым страшным утром в его жизни. И, окрыленный возвращением августейшего фавора, он все же не мог простить Наполеону обвинения в трусости.
— Скажите мне, — сетовал он в разговоре с Паскье, — может ли человек, даже если он министр полиции, эффективно обороняться против целой банды, захваченный в постели в ночной рубашке?..
Да и Хозяин его, при всех благих намерениях, не смог вытравить из памяти то роковое событие, о котором он будет неоднократно вспоминать даже на острове Святой Елены.
13
И как можно было забыть об этом, если сама жизнь каждый день делала новые напоминания?
Теперь Савари не мог простить себе легкомыслия, с которым отнесся к первым сведениям о заговоре. А ведь они приходили неоднократно и из разных мест.
В те самые дни, когда Каппель бомбардировал его письмами из Женевы, не менее тревожные послания шли из других городов юга, прежде всего из Марселя.
Префект департамента Буш-дю-Рон Тибодо неоднократно взывал к министру полиции, указывая на заговор, охвативший весь юг Прованса — от Марселя и Тулона до Экса и Авиньона. В деле принимали участие многие видные якобинцы, в том числе участники первых конспираций Мале. Во главе их, согласно утверждению Тибодо, находился генерал Гидаль, и они ждали сигнала из Парижа. В конце 1811 года Савари дал согласие на арест Гидаля, но этим дело и ограничилось. Подобно тому как было с Каппелем, он даже послал письменный выговор Тибодо, рекомендуя ему покончить с «изобретением заговоров».