Потомок седьмой тысячи
Шрифт:
— Пощади, Иван Васильевич, до чтения ли мне, — взмолился Артем. — Разве когда остановимся…
— И то верно, какое на ветру чтение, — согласился Гусев. — Выдали в канцелярии исправника. В другое бы время за такую писульку в каталажку вшей кормить, а мне велено беседовать с ним, устыжать. Вот времена какие… Пошла, пошла, милая, — подбодрил он лошадь. — Теперь уже недолго. Варусово миновали, скоро, значит, будет и Вощажниково — И опять скрючившемуся от холода Артему: — А к природе-матушке уважение должно быть.
3
В
— Петуха на зарез несут, а он — кукареку.
Сосед его, тоже хорошего сложения, со спокойным, умным лицом, отвечал с хитроватой улыбкой:
— А мне что? Мне просто… Лег — повернулся, встал— отряхнулся, и все тут. Не было ничего, и большего не жду.
Артем выбрал свободное местечко, попросил чаю и принялся читать письмо, которое дали Гусеву в канцелярии уездного исправника. Письмо, как говорил Гусев, было написано их деревенским мужиком, Павлом Барановым, возвратившимся недавно с фронта по ранению. Он отправил его своему брату в Австрию — брат находился в плену.
«…Дорогой Коля, — читал Артем, — вам, наверно, плохо, но и здесь не сладко: ничего нет… Сахару нет, табаку нет, все дорого. Костюм, который стоил 20 рублей, теперь 75 рублей. Все дорого, и всех забирают на войну. Стариков, первый и второй разряд, забрали до срока и новобранцев всех будут брать до восемнадцати. И не дождемся, когда это все и кончится. У нас уж говорят умные головы, что вся Россия пропадет, а покорит немец. И никто ничуть не говорит о мире. А в городах обученные городовые ружейным приемам и пулеметной стрельбе ожидают забастовок. А мы, раненые, тоже ждем мобилизации. Скоро и нас будут брать…»
Артем читал письмо без особого внимания, больше прислушивался к тому столу, за которым шумно спорили. Пока в письме ничего крамольного он не видел, и неуми, как выразился Гусев, тоже не было.
За столом у окна седой плечистый мужик с презрением говорил:
— Вертляв. В тебя и в ступе пестом не угодишь.
И опять его сосед спокойно отвечал:
— Я не дурак, чтобы лбом орехи щелкать.
«…Коля, пришли мне письмо и опиши все, — читал Артем. — Если тебе плохо, то поставь кружок, если хорошо — поставь крестик. Если не хватает хлеба, то опиши так: я с таким-то товарищем вижусь редко, а хватает хлеба, то пиши: вижусь часто.
И еще. Если у вас там австрийского войска много, то поставь поначалу письма букву „М“, а мало — букву „Н“. А если у вас
Я все думаю, Коля, как мы страдаем. А этому всему виновник правитель России, за которого помирает и гибнет невиновных людей миллионы. А не лучше ли, чем нам страдать и терпеть холод и голод, уничтожить этого кровопивца?..
Затем до свидания, дорогой Коля. Буквы ставь так, как удобнее для тебя. Мы здесь поймем: у меня записано, что к чему идет.
1916 г. 5 декабря».
Вслед за письмом шла приписка военного цензора:
«Такой образ суждения, указывая на полное отсутствие патриотизма, сознания долга перед престолом и Родиной, наконец, самой простой порядочности, увеличивает вину Баранова тем, что он, как воин (то видно из письма), который по долгу присяги обещал отстаивать неприкосновенность царской власти и достоинство родной страны, вместо этого сам посылает письмо во враждебную страну. Там это даст повод врагам ложно истолковать единичные печальные случаи, как всеобщее явление, составляющее признак разложения государства. Военный цензор К. Андреевская».
Прочитав, Артем подумал, что времена и на самом деле изменились, если за письмо с непочтительным отношением к царю велено всего-навсего «устыжать». Когда такое было? Еще несколько месяцев назад — и насиделся бы в тюрьме. Может, это и подтверждает — «признак разложения государства?»
Однако особой неуми в письме он так и не увидел. И когда пришел Гусев, чем-то довольный, оживленный, Артем спросил его об этом.
— И-ex ты! — удивился тот. — Да в том и неумь, что такое письмо по почте послал. Шифру разную придумал: тут ставь «Г», а тут «П». А в своей башке того шифру не имеет, что цензура каждую писульку разглядывает. Вот за эту, за шифру, и бить его велено.
4
Артем сидел на скользком, щелястом полу и обалдело смотрел на Гусева — смутно видел его в парном тумане. Тот просил:
— Плесни-ка еще ковшичек.
— Не могу, — замотал головой Артем. — Сдохнуть можно в такой жаре…
— И-ex вы, горожане… не в ладу с природой-матушкой. Я тебя почему в баню? Хворость вышибить. Вся хворость пройдет.
Он слез с полка, зачерпнул воды из кадки и плеснул на печку. Раскаленные камни будто взорвались. «Оx!» — только и мог сказать Артем, приникая лицом к полу.
— Вот то и хорошо, — нежил себя Гусев. — Похлещи-ка веничком.
Не вставая с пола, Артем стал вяло колотить веником по широкой розовой спине мужика.
— Не могу больше, — обессиленно проговорил он.
— А и не надо больше, — сказал Гусев и ринулся за дверь.
Белые клубы морозного воздуха ворвались в баню. Когда прояснилось, Артем увидел — Гусев голый катался по снегу и блаженно повизгивал. Была не была — Артем тоже выскользнул за дверь…
Никогда бы и не подумал, что снег может быть таким теплым, приятно охлаждающим тело.