Повесть без названия
Шрифт:
А еще через час я попрощался с соседями и вышел на мелкой незначительной станции.
На самой окраине этого городка, затерявшегося среди покрытых весенней зеленью полей и усеянных молодыми почками рощиц, приютился ветхий домишко, вросший тылом в полуразрушенную, проросшую вьюном стену старого пакгауза. Автобус приходит сюда, на конечную остановку, лишь раз в два часа, а по выходным и вовсе дважды в день.
Голубеет бездонное небо. Подъезжает и останавливается автобус. Не торопясь, степенно, с просветленными лицами из него друг за другом выбираются два-три десятка пассажиров. Так же степенно направляются они к скромному домику у пакгауза. Женщины
Я присоединяюсь к ним возле дверей домика. «Здравствуйте! — говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Я НН., журналист. Вы позволите мне присутствовать на службе?»
Ответом мне — открытые, заинтересованные, улыбающиеся лица. Пожилой, убеленный сединами прихожанин, ст'aтью и одеждой напоминающий бывалого моряка, радушно растворяет двери домика, пропуская меня вперед.
Я представляюсь «хозяину» дома, средних лет человеку с открытым, полным любви взором, облаченному в длинные просторные одежды. «НН.? — переспрашивает он, бегло взглянув в мое удостоверение. — Как же, как же... читал ваши заметки. Многое очень верно ухвачено... Проходите и устраивайтесь».
Наскоро записав начало очерка, предназначавшегося для клерикального журнальчика, я действительно прошел в молитвенный зал, где сорок минут проповеди вертел головой и предавался размышлениям, а затем попрощался с паствой и отправился шарить по магазинам. На периферии порой удается наткнуться на немыслимые редкости. Тем более что назавтра мне предстояло на целую неделю отправиться в район и таскаться по нему, собирая фольклор, — уже для другой организации...
...Разговор в студии притихает, все присутствующие как-то разом задумываются о своем. Я вспоминаю Муру, Машу, Гульку и подливаю себе в пластмассовый стаканчик колы. «Один лаконичен и точен, — бегут перед глазами строчки чьей-то рецензии на разбросанных по столу листах, — а другой под настроение может запустить бесконечным, как удав-констриктор, сложным предложением. И вот уже в беспощадных кольцах сложно-подчинённо-сочинённого визжит от ужаса метафора, завидев открытую пасть глагола». Ну... наверное так.
Провидение мало напоминает благотворительность и потому тасует и мешает наши судьбы без мысли и умысла, как шары в лотерее, — выходит из этого какая-то дрянь, которая заставляет если уж не всерьез страдать, то поневоле выполнять какие-то нелепые действия, совершать дурацкие поступки. Ну кто мог подумать, что Муре что-то сорвет крышу? Она ведь уверенно двигалась к браку со мной, терпела соперницу, спала, кроме лета, чуть ли не каждую ночь у меня, то есть «дома», как она сама это называла. К таким вещам привыкаешь, привязываешься, — в дороге, в командировке вдруг вспоминаешь об этой Муре, в сельпо при случае покупаешь ей раритеты-подарочки, и вообще постоянная женщина в доме модулирует, как говорится, твои собственные волны... И тут вдруг такие сюрпризы!
Конечно, личные проблемы и комплексы — не лучший повод для литературных экспериментов, но, спрашивается, что у нас есть в запасе, кроме рефлексий? Некий образ меня тяготит — и я хочу его растрепать, подарить, обезличить, превратить в общественное достояние. «Это для меня уже литература», — говорила одна тётка и легко, как о книжке или кинофильме, рассказывала о чем-то личном, в прошлом шибко насыщенном эмоцией.
И что ей в этой итальянской дурище? «Неутоленных тел переплетенье расторгнется тревожно и брезгливо...» — как написал Рильке. Так оно непременно и выйдет...
Вот в общем и всё. Филфаковская студенточка отдала ребенка в сад для одаренных, Гуля давно уже играет на сцене, у нее муж и ребенок. Маша с виолончелью — в Голландии и даже купила там домик, я дважды гостил у нее по неделе. А я вот сижу порою — и просто не знаю, чем бы заняться. Не оставляет чувство какой-то вселенской тщетности, бессмысленности... что, конечно, неудивительно, если задуматься о протонах, радионуклидах и всём таком прочем...
Да, примерно так. Можно, конечно, пропить курс женьшеня или записаться к психологу, но что-то я сомневаюсь, что правда — в женьшене. Одна из знакомых постарше резонно советует мне заняться чьей-нибудь чужой бедой: убогими, психами...
Кажется, жизнь не удалась... Однако «попытка засчитана», как бодро выражаются спортивные комментаторы. Вот и Светка-Мангал всё заметнее меняется в голосе, когда мы случайно оказываемся в студии наедине. А я ведь ее совсем не знаю... просто не было ни случая, ни повода присмотреться или прислушаться.
В Иностранный Легион меня, вероятно, не возьмут уже просто по возрасту, да и французский я вряд ли выучу. Хотя... Пожалуй вот: Светку можно бы пригласить в турпоездку по Франции, а по срокам заранее подгадать собеседование в Легионе. Так сказать, приятное с полезным. Пускай-ка они мне дадут год срока освоить французский — а там посмотрим. Всё-таки цель... Да и Светка — вряд ли она станет отказываться от поездки. Или двинуть с ней сразу на Азорские острова? Где хоть они, прости господи?..
...В Берлине простояли почти сутки; все устали от скуки и безделья, ссорились, раздражались — и только Зиновьев с Катей, усевшись в коридоре на соседние креслица, без конца толковали о чем-то. Немцы в Берлине отсутствовали всё время стоянки, очевидно докладывая руководству о ходе транзита. Перед входом в вагон на платформе угрюмо топтались два рослых прусских кирасира, приставленные охранять пассажиров. Моисей Харитонов сунулся было сгонять за кипяточком, но кирасиры, строго прошипев "цурюкбляйбен...", в дискуссии вступать отказались. Бегство Ильича и Златы уже обсудили вдоль и поперек, Стешу взяла к себе на время Вера Морточкина, Зиновьев же со зла набросал вчерне новый состав правительства и теперь объяснял его Кате, которая жалась к ответственному работнику аппарата ближе и ближе. Надежда с Инессой шушукались в дальнем от немцев углу, планируя контрмеры.
Наконец явились оба сопровождающих — сытые, гладкие и довольные, — уселись в коридоре у своего купе, вальяжно отстегнули сабли, приставили их к стенке и без предисловия затеяли оживленный разговор о колбасах — только и слышалось: "лебервурст... шинкенвурст... блутвурст..."
Когда поезд наконец тронулся, пассажиры, коротко пожелав друг другу доброй ночи, мигом разошлись по своим купе. Назавтра предстояла встреча с Балтикой, пар'oм на Мальмё, Швеция...
Я задумался о дальних краях и вскоре как-то невзначай припомнил Салафиила, Авиуда и еще кого-то... Мир в общем-то един, как я считаю: если в одном месте что-то убыло, в другом непременно прибавится — иначе с чего бы все кругом талдычили об энтропии? Вещи это серьезные, они требуют неторопливости и покоя — а мы всё носимся без конца и смысла, в то время как давно сказано: "всё тлен, прах и суета сует". Ибо человек, рожденный женой, кратковремен и исполнен печалями.
Я поднялся, потер глаза, затем погасил свет в студии, дернул у двери рычажок сигнализации — и вышел вон на ночную улицу.
В событиях на площади у Финбана мне поучаствовать не удалось: как раз подошла моя очередь дежурить по студии — но о них мне подробно наутро рассказала Людочка. Едва только поезд с революционерами остановился у перрона, ленинский вагон окружили ряженые в масках из тыквы, как на Хелоуин. Еще больше неразберихи вызвал тот факт, что в толпе на платформе встречающие узнали Ленина, которому, собственно, надлежало появиться именно из этого вагона. "К нам приехал, к нам приехал... Лев Давидович дорогой..." — грянул сдуру неизвестно кем заказанный цыганский хор. Ильич поеживался, Злата Ионовна пряталась за его спину, Хромов как обычно хмурился.