Повесть о художнике Федотове
Шрифт:
— Вы шутите надо мной, Павел Андреевич, — сказал Дружинин. — Неужели это дело одного вечера и одного утра?
— Ночь в мае коротка. Со мной произошла штука, феномен… чтобы сказать благообразнее — то, о чем я до сих пор имел понятие только приблизительное. Как будто искра зажглась в голове. Я не мог спать, я чувствовал в себе силу чрезвычайную. Мне было весело, и каждая жила во мне знала, что надо делать. Каждый штрих ложился куда следовало, каждое пятнышко краски подвигало вперед картину. Я иду вперед. Как ловко и весело трудиться
Пришли художники, дивились.
— Как просто! — сказал один.
Павел Андреевич ответил спокойно:
— Будет просто, если поработаешь раз со сто.
Он сидел перед картиной.
Пришел Жемчужников, долго молчал, смотря на картину.
Вдовушка смотрела мимо них.
Жемчужникову стало грустно, хотелось идти домой, отказаться от всего. Рисовать, только рисовать или совсем не рисовать никогда.
Он вздохнул и сказал:
— Если бы только можно было б вас, Павел Андреевич, после этой картины освободить от вечной заботы о деньгах…
— Вы не понимаете государя Николая Павловича, а он хорошо знает, что делает, когда дает мне деньги только на хлеб, — ответил Федотов. — Я существую в его царстве так, как существовал Белинский; мы должны работать непрерывно и неустанным трудом добывать право существования для гоголевского направления русского искусства.
— Быть может, Брюллов несчастнее вас, — сказал Жемчужников, — хотя он поехал на остров Мадеру отдыхать.
— Я и Шевченко, — ответил Федотов, — Брюллову благодарны как учителю. Пусть он будет счастлив.
РАЗГОВОР О ПРЕДМЕТЕ ЖИВОПИСИ И О КОЛОРИТЕ
«Посмотри, — сказал он (Федотов) мне, указывая на картину, — знаешь ли ты, кто мне открыл секрет этой краски? Карл П. Брюллов — я видел его во сне… и он мне рассказал, какую краску надобно употребить для подобного освещения».
Написать картину? Но что писать? Темы почти все запрещены.
Государственный совет обсуждал вопрос о лубочных картинах. Московский генерал-губернатор Закревский все старые медные доски, по которым печатались лубки, истребовал к себе, изрубил в куски и передал в колокольный ряд на переливку.
Государь император обсуждал вопрос о том, можно ли переиздать сатиры Кантемира, и решил, что не стоит.
Можно написать такую картину: приезжает институтка из Смольного в свой дом, дома бедно, как у Федотова.
Но пойди нарисуй! Скажут, что вмешивается в дела правительства, указывает, что воспитание неправильное.
Уж и так отношения испортились с начальством.
Советовали нарисовать картину «Посещение императором Николаем Павловичем Патриотического института».
Пускай будет: Николай Павлович держит на руках девочку. Так сказать, мадонна наоборот.
Можно нарисовать детей кругом, голубые жилки на висках, розовые прозрачные уши, головы, поднятые вверх.
Утешало одно: Агин освободился.
Пошел гулять, зашел далеко, ночевал у знакомого на Галерной гавани.
Комната для ночлега окнами во двор. В Галерной гавани тихо. Интересно было смотреть, как становилась все короче свеча и изменялось ее отражение в стекле окна.
На дворе поют петухи разными голосами, хриплыми, яростными, звонкими.
Помолчат и снова поют, как будто у них смена или караулы меняются.
Интересно было бы написать картину: деревня, утро еще почти без света, стоит человек у какого-то дома — это евангельский блудный сын вернулся к дому отца.
Почему нужно непременно о древнем «блудном сыне»? Почему не рисовать свое о своем?
Снова зажег свечу.
Что Коршунов дома делает? Не будет больше покупать он любимые свои лубки. Скучать будет Коршунов, старый финляндец.
Вспомнил: деревня, за окнами грязь, она еще не прочахла, она такая глубокая, такая липкая, что и ночью ее не забудешь. Грязь за окном. Темно. Дом отрезан. Гитара. Офицер. Мало света. В глубине денщик стоит и курит. Ночь. Поют петухи. Подробностей как можно меньше.
Надо, чтоб было понятно, каково этому офицеру, хотя, может быть, он и глупый. Утром пьет ячменный кофе, играет на гитаре.
Что он делает с тоски?
Свеча осветит самовар краем, гитара отразит свет, рубашка офицера освещена. В глубине денщик черноволосый. На первом плане стул твердого рисунка. Написать его, не отходя.
Как передать, что времени слишком много? Как дать картине центр тоски?
Висит в Эрмитаже картина: уютная комната, нарядная женщина у окна. Внизу, у нижней грани картины, служит собака, и видно, что женщине скучновато.
Но собака уютный зверь; собака служит охотно.
Пускай он кота дрессирует, кота выдрессировать почти нельзя, и видно будет, что время тому офицеру не нужно.
В темноте составил рисунок. Свеча горела уже бумагой у подсвечника.
Стало светать. Опять запели петухи. Рисунок на столе обозначался все ясней и ясней. Вдохновенье томило Федотова. Было совершенно невозможно лежать на одном месте.
Встал. Тихо прошел в сени, нашел там платье, а где сапоги? Взяли чистить?
Надел чьи-то чужие, очень широкие туфли, по улице шел спеша и с трудом. С Галерной гавани далеко.
Павел Андреевич шел домой по берегу Невы. Тихая луна забралась в небо, выбелила крутой шлем Исаакия, сделала черными набережные и матово-серебряной зимнюю реку.
Ночь над городом тихая, фосфорически белая. Каменные, тяжелые, высокоплечие атлеты в полосе луны борются у тяжелых колонн Горного института, разделенных глубокими черными тенями.
Вот и дом. Тихая улица под снегом, высокие, нетронутые сугробы, над сугробом — красное окно. Коршунов не спит, ждет.
Павел Андреевич хотел вспомнить, где он видел это сочетание темно-красного теплого цвета и фосфорически белого света луны.