Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
— Вы напрасно нас упрекаете, — мягко заметил Студенцов, — наша бригада время от времени консультирует в поликлиниках, выезжает на участковые пункты…
— Нет, нет, Яков Гаврилович, — не дал ему договорить Сорокин, — не об этом речь. В Михайловском районе Сталинградской области, там, где из года в год обследуется все население, запущенные формы рака исчезли. Это стало возможно потому, что врачи вошли в гущу народа, стали бывать там, где он трудится, и ближе узнали обстановку, в которой он живет.
— Давайте и об этом подумаем, — просто проговорил Студенцов.
— Не мы одни должны думать, — с неожиданной уверенностью заговорил
Последние слова прозвучали как бы предупреждением, что подобные непорядки не могут быть терпимы. Слишком важная задача стоит перед институтом, чтобы позволить кому–либо оставаться в стороне.
— Непрерывно совершенствуя хирургию, этот важнейший раздел медицины, — закончил он, — мы должны искать новые пути.
Сорокин не догадывался, как угодил этой фразой Якову Гавриловичу. Давно бы так, он слово в слово повторил его, Студенцова, затаенную мысль.
— Спасибо, Андрей Ильич, — растроганно проговорил он, — вы любите хирургию, и это сближает нас навсегда.
Яков Гаврилович встал, протянул ему руку и крепко ее пожал. Он хотел еще что–то сказать, но, заметив сдержанное выражение лица Сорокина, замолк.
— Я действительно люблю хирургию, — спокойно произнес Андрей Ильич, — но счастлив, когда терапии удается потеснить ее. Как–то приятней становится жить, когда узнаешь, что еще одну задачу можно решить без крови и страданий больного. Я люблю хирургию, но терапия мне дороже.
Яков Гаврилович поморщился, как от острой внутренней боли, грустно покачал головой и ничего не ответил. Сорокин догадался, что слова его не понравились Студенцову, и поспешил поправиться:
— Не поймите меня, пожалуйста, превратно, я сам хирург, и никто вас так не поймет, как я. Мы — все еще основная надежда ракового больного, но разве можно восхищаться областью знания, основанной на примитивном приеме решать вопросы жизни и смерти ножом? Нам нужны такие методы исследования организма, такое правильное понимание болезни, чтобы иметь возможность не дать страданию возникнуть, а там, где оно возникло, устранять без боли и травмы организма.
До чего невыносимы эти мечтатели, подумал Студенцов. Им ничего не стоит спутать кажущееся с действительным, включить в деловую беседу фантастические планы, заговорить о будущем, как о чем–то свершившемся. Он чуть не поверил, что этот долговязый добряк изменил своему призванию.
— Такие методы, конечно, нужны обязательно, — сразу же согласился Студенцов. Фантазия, которая ни к чему не обязывает его, всегда найдет у него поддержку. — Пусть терапевты продумают эти методы познания, биохимики и фармакологи разработают препараты, за нами, хирургами, остановки не будет. У каждого свое: мудрецы изобретают новые идеи, а глупцы их распространяют.
Андрей Ильич с удивлением поднял голову, и на его лице отразилось смущение. Точно так же выглядел он, когда Яков Гаврилович в пылу красноречия обронил что–то нелестное по адресу человечества, которое перевирает имена своих мертвецов. Сейчас, как и тогда, его широко раздвинутые руки и грустная недоумевающая улыбка искренне огорчили Студенцова.
— Я не отвечаю за эти слова, — поспешил Яков Гаврилович принести свое отречение, — они принадлежат Генриху Гейне.
— Но ведь это было
Во всем том, что Сорокин сейчас говорил, не было ничего нового. Студенцов много раз это слышал от других и никогда с ними не соглашался. Он был убежден, что хирургия потому лишь преуспевает, что медицинская мысль во многом беспомощна. Неверно также, что деятельность врача–хирурга исчерпывается лишь операцией. Раковые больные принадлежат хирургии до конца. Так думал Яков Гаврилович и настаивал на этом. Тем более непонятно, почему сейчас в устах Сорокина эти мысли показались ему спорными и он готов был от них отречься?
Если бы кто–нибудь сказал Андрею Ильичу, что он оказывает на Студенцова благотворное влияние, он не поверил бы. Таких людей, как Яков Гаврилович, сказал он, незачем исправлять, они и так достаточно хороши.
Едва дверь за Андреем Ильичом закрылась, бесшумно открылась другая, и в кабинет вошел Михайлов. Директор поспешил склониться над лежавшей на столе книгой. Михайлов несколько раз обошел комнату, терпеливо поглядывая на увлеченного чтением Студенцова, и, убедившись, что тот не склонен вступить с ним в беседу, первый заговорил.
Якова Гавриловича так же мало интересовала сейчас раскрытая книга, как и те пометки, которые он делал на ней. От свидания с Андреем Ильичом у него осталось приятное чувство и хотелось возможно дольше его сохранить. После разговора с Михайловым исчезнет чувство внутреннего покоя, без которого нельзя быть ни беспристрастным, ни искренним с собой. Взбудораженное сердце ожесточится, и никакая правда не дойдет до него.
Студенцов решил дать своему заместителю высказаться, не допустив до себя ни единого слова. Не впервые ему пользоваться этим испытанным средством: делать вид, что слушаешь собеседника и думать о чем–то другом. Михайлову и в голову не придет, что директору сейчас не до него. После того как он уйдет, можно будет прерванные размышления продолжать.
Заместитель жаловался, что в институте нет элементарного порядка, Андрей Ильич ведет себя вызывающе. Евдоксия Аристарховна с ним заодно, гоняет по городу сестер без ведома дирекции, никого не признает, кроме себя. Говоришь ей, она огрызается: «Мои сестры это делали, — заявляет она, — во внеурочное время, из уважения к Андрею Ильичу».
Яков Гаврилович сосредоточенно смотрел на Петра Петровича и мысленно представлял себе, как возникает и умолкает звучание его голоса, как смыкается и размыкается голосовая щель и колеблются голосовые связки. Уловив в тембре голоса переливистый хрип, Студенцов заинтересовался природой этого явления. Некоторое время спустя внимание его привлек двойной подбородок собеседника, вздрагивающий, когда торопливая речь перебивается коротким заиканием. Не остались без внимания Якова Гавриловича и обильная испарина на лбу Петра Петровича и пунцовые губы под тонкими усиками. Директор смотрел на желтое лицо заместителя, которое не оживляли ни радость, ни гнев, ни ирония, и думал, что перед ним заводная кукла, вот–вот послышится шипение, пружинка оборвется и игрушка замрет.