Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
Всякий раз, когда Яков Гаврилович жаловался на упрямых последователей Крыжановского, ей приходили на память эти слова. Нелегко было промолчать.
— Ты ли это, Яков Гаврилович? — с грустью продолжала она. — Я знала патологоанатома, который, принюхиваясь к трупу, утверждал, что запах очень много ему говорит; я знала хирурга, который ночами не спал, обдумывая предстоящую операцию. Тот Яков Гаврилович был отважен и смел, шел всегда напролом и никого не страшился. В каждом ученом он видел друга, люди не пугали, а радовали его. Куда девались твоя смелость и любовь к науке? Вместо творческих поисков, волнений и радостей скучная болтовня о покое…
Она стояла перед ним суровая, грозная, какой он давно не видел ее. Яков Гаврилович не пытался ей возражать, он слушал ее с тем непосредственным волнением, с каким
— Покой нужен тем, кто мечтает о равновесии, — не отводя укоризненного взгляда от мужа, продолжала она. — Им нет дела до науки, до человеческих страданий, до молодого таланта, которому закрыли пути, — они добились признания и благополучия и желают лишь одного: сохранить свои привилегии навеки.
Возбужденная беспокойством, охватившим ее, она забыла о том, что волнения утомляют ее и могут вредно отразиться на здоровье. Ничто не могло заставить ее замолчать.
— Нет такой дрянненькой мысли, которую нельзя было бы украсить красивой глубокомысленной теорией. Ты прикрыл свой консерватизм теорией о хирургии, которую якобы следует оберегать. Еще бы тебе ее не беречь, ведь все в ней бесспорно, а главное — знакомо, особых новшеств не жди, а старое мало кто знает лучше тебя. Ты оттого и невзлюбил терапию и биохимию, которые когда–то любил, что в них слишком много новых идей, много такого, что оттесняет хирургию на второй план. Возможно, ты и думал, что поступаешь хорошо, что опыт и знания тебя не обманут, и консервативен ты ради прогресса, и хирургию отстаиваешь во имя добра, но что бы ты ни думал, твоим поведением руководил только страх. Он разлучил тебя с наукой и наполнил твою жизнь ложью.
Страх был тем словом, которого Яков Гаврилович с тревогой ждал. Но Самсон Иванович не произнес его: «Не хирургию ты защищаешь, а что–то другое, что именно — не разберу». Не произнесли это слово и другие.
Ему незачем больше слушать жену, ничего нового она уже не скажет…
— Погоди! — возвращает его Агния Борисовна. — Не спеши.
Он останавливается около стула, но не садится. Его ссутулившаяся фигура и вытянувшееся лицо выражают покорность.
Чтоб не слушать того, что ему скажет жена, Яков Гаврилович припоминает различные события последних дней, и на память приходят слова молодого диссертанта на одной из официальных защит. Обиженный молодой человек, работу которого он отверг, бросил ему:
— Вы не одиноки в своем консерватизме и страхе, утешьтесь, профессор, у вас прекрасное общество. Есть в наших театрах разновидность актрис с потухшими глазами, в морщинах, с обвисшими щеками на ролях девушек и юных героинь. Они костьми лягут, но не уступят своего места молодому таланту. Им нет дела до зрителя, до искусства, до театра… Вы найдете своих друзей и в некоторых ученых советах. Эти убеленные сединами почтенные люди, увешанные орденами, наделенные званиями, заняты лишь тем, чтобы не дать проскользнуть сопернику. На каждый довод они, как и вы, потребуют доказательств, еще и еще, третье, пятое и десятое. «Трудитесь, молодчики, означают эти требования, изнывайте в бесплодном труде, никто вам не поможет, пока мы ходим по земле. Дождетесь нашей смерти, тогда и займете наши места, а пока мы живы — не надейтесь».
Тогда эти слова глубоко оскорбили его, сейчас он повторяет их и с горечью думает, что у молодого человека есть хороший союзник — Агния Борисовна, его жена.
Яков Гаврилович уходит к себе в кабинет, а жена опускается на диван и продолжает трудиться за пяльцами.
Неожиданная размолвка, окончившаяся ссорой, глубоко уязвила Студенцова. Обличения и упреки жены звучали резко, она не делала попыток смягчить обвинения и выискивала самые обидные слова, но не это расстроило его. Обвинения сами по себе ничего нового не содержали. Верно, что причины, чуждые науке, разлучают
Не обличения Агнии Борисовны, а нечто другое огорчило Якова Гавриловича.
В продолжение многих лет он был уверен, что затворничество жены, ее суровое уединение и молчание не могут быть ему поставлены в упрек. Состояние ее связано с душевным разладом, возникшим в результате болезни, и ничем другим. Кто из клиницистов не знает, что раненое сердце не оставляет больного в покое, несчастному мерещатся ужасы и неминуемая смерть. Солдаты с осколком металла в груди нередко молят хирурга: «Делайте, что хотите, сил нет больше думать о сердце, ноет, болит, словно заноза засела». Таких примеров сколько угодно. Болезнь Агнии Борисовны проходила у него на глазах, и за все эти годы она даже намеками не дала ему понять, что склонна его винить в своем состоянии. Неужели она эти годы осуждала его и считала виновником своего несчастья?
Чтобы отвлечься от этих дум, Яков Гаврилович раскрыл лежавшую на столе книгу, попробовал читать и, только отложив ее, сообразил, что держал в руках томик любимого писателя — Чехова. В ящике письменного стола лежала первая страница задуманного романа. Яков Гаврилович не раз уже принимался за него, но дальше этой страницы не пошло. Он сел за испещренную помарками страницу и задумался.
Роман начинался так:
«Мое решение написать эту книгу никого не должно удивить. Я отдаю себе отчет в том, как ответственна и трудна моя задача, предвижу удивление на лицах друзей и недоуменный вопрос: зачем понадобилось мне, малоизвестному человеку, ничем не замечательному врачу, браться не за свое дело? На широких просторах Советского Союза немало людей, способных это выполнить лучше меня. Литературно одаренные, с обширным кругозором, они могли бы создать памятник эпохе, незабываемую летопись о хирургах второй Отечественной войны. Какой я в самом деле летописец? Но кто поручится за то, что книга будет кем бы то ни было написана? О великих полководцах и их победах известно более чем достаточно, а много ли мы знаем о тех, кто в этих битвах отстаивал жизнь солдат? Людская память сохранила имена всех приближенных, свиту, друзей и врагов Наполеона и только единственное имя хирурга Ларея. А где русский Ларей? Неужели его не было? Кто же отстаивал жизнь русского воинства в горящем Смоленске, в Бородинском бою и Тарутинском сражении? Где имена хирургов, обагривших своей кровью Малахов курган, холмы Порт–Артура, поля Галиции, Польши и Украины?..»
Рукопись на этом обрывалась. Страница с помарками была единственная, которой Яков Гаврилович обогатил литературу. Слухи о романах, якобы написанных им, усердно поддерживались и распространялись Михайловым.
Когда страница будущей летописи была возвращена на место, мысли Студенцова вновь вернулись к жене и снова встали прежние сомнения: неужели она эти годы не любила его и, удрученная горем, осуждала?
Но в чем его вина? Он, кажется, ее не стеснял, вольно было ей жить как угодно.
Ему припоминается их первая встреча в больничном дворе, скирда сена за околицей и она, щеголяющая праздничной «уборкой». Молодая казачка не сразу его полюбила, долго и настойчиво твердила, что любит другого, любит давно, чуть ли не с детства. Он сделал ее своей женой и увез к себе на Волгу. Первое время ей было трудно, и глаза ее не просыхали от слез. Он, как мог, ее утешал, скорбел и страдал с ней рядом. Агния Борисовна сумела это оценить и полюбила его.
Молодая жена еще долго его огорчала; она, как дикий зверек, пряталась в парке, в зарослях орешника, предпочитая одиночество кругу знакомых и друзей. Его долг был привить ей «здоровые вкусы», и он запретил ей бродить по лесам. Особенно любила она молодую рощицу у реки, ходила туда украдкой и успокоилась лишь тогда, когда обратила свой дом в лесной уголок. На окнах появились маленькие рябинки, тополь и клен, кусты тальника и полевые цветы. Никто этому увлечению не ставил преграды, и оно длится уже вот скоро двадцать пять лет.