Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
Другой раз, увы, не наступил. Мой друг заболел, и наши беседы прекратились.
Мне сообщили, что у Донского повысилась температура, и врачи у него нашли аппендицит. Больной долго скрывал свое состояние и пожаловался, когда боли стали невыносимы. Операция обещала быть нелегкой, время упущено, а сердечная мышца слаба.
Я навестил моего друга в день операции. Болезнь не лишила его спокойствия, но вместе с тем вызвала что–то вроде замешательства. Он правильно оценивал свое состояние, признавал его опасным, но не это удручало его. Он считал естественным
За полчаса до операции я снова навестил его. Лицо больного пылало, веки поднимались с трудом и сознание меркло.
— Горим, Федор Иванович, — прошептал он, — слишком я взмыл к небесам, как бы этот взлет мой не был последним.
Антон в этот день был чем–то крайне озабочен. Он дважды отлучался из госпиталя, вел секретные разговоры по телефону, а в остальное время не отходил от меня. Я хотел предупредить Надежду Васильевну, чтобы она на всякий случай была готова ассистировать мне, но Антон вдруг заявил, что я могу рассчитывать на него.
Сообщение не доставило мне удовольствия. Я отлично помнил ошибки и неудачи Антона и не был склонен на сей раз мириться с ними. Я не мог ему доверить столь близкую мне жизнь. С Надеждой Васильевной мне было просто и легко, она вовремя умела все предусмотреть и не тревожила меня напрасными опасениями. Антон был моим начальником, и я не смел ему возразить, он должен был это сам понять и отказаться.
Наихудшие опасения хирурга оправдались. Едва операционную рану зашили, началась агония больного. Умирающего доставили в лабораторию, и пробил час моих испытаний.
Прежде чем Антон успел добраться до артерии, а я — пустить в ход мехи, дыхание больного оборвалось и замерло. Наступила клиническая смерть. Мы без промедления взялись за работу. Несколько мгновений — и кровь двинулась к сердцу, пришел в движение аппарат искусственного дыхания. Антон не только справлялся со своим делом, но и помогал мне. Он вовремя увидел, что шланг мехов в моих руках не соединен с трубкой и воздух не поступает в гортань. Какая неосторожность! Это могло стоить больному жизни. «Спасибо, дружок», — прошептал я, готовый расцелозать Антона.
Я не мог не заметить, что подготовка к оживлению была проведена прекрасно. Медикаменты и инструменты, все, что могло нам пригодиться, лежало на своих обычных местах, под руками. Кроме нас, в лаборатории находились Надежда Васильевна и фельдшер. Судя по серьезному выражению их лиц, у них тут были свои, неизвестные мне обязанности.
Потянулись минуты надежд и отчаяния. Ни на мгновение я не забывал, кто лежит передо мной, в ушах звучал его голос, и временами казалось, что я вижу улыбку на безжизненных губах. Чего бы только я не отдал, чтобы услышать его вздох, отрывистое, слабое, едва слышное дыхание… Напрасно напрягал я свой слух, изгнанная жизнь не возвращалась…
Промелькнули минута, другая и третья, еще немного, и надежд не останется… Время заносилось со страшней поспешностью, ушли в вечность пятая
— Федор Иванович, — с мучительной медлительностью заговорил Антон, и я отчетливо увидел, как вздрагивают от волнения его руки. — Всегда ли смерти предшествует клиническая стадия? Могут же некоторые болезни сразу заканчиваться абсолютной смертью?
Я не ответил ему. На жизненном счету моего друга осталась минута. Как быть: довериться ли испытанному средству, остаться у мехов, или попробовать массировать сердце? Мысленно я это делал давно… На левой половине грудной клетки мне виделся разрез без единой капли крови — ее нет там, где замерла жизнь. Четыре пальца руки скользнули под сердце, сжимают его, и оно вздрагивает… Все отчетливей мне видятся сокращения и расслабления сердечной мышцы…
Седьмая минута на исходе, все кончено.
— Мы потеряли Вениамина Петровича, — говорю я, — прекратите процедуру.
Моя рука автоматически раздувает еще мехи, трубка лежит в дыхательном горле, но мысли мои оставили лабораторию.
— Операцию надо продолжать, — тоном приказа произносит Антон. — Каким бы больной ни пробудился, что бы потом ни случилось с ним, он должен жить.
В другом случае я не стал бы слушать его. Кто дал ему право решать за меня. Сейчас я не склонен возражать. Его решительный голос и твердое «нет!» вселяют в меня силы и веру. Я не хочу думать о последствиях, которые наступят, мне нет дела до них, я хочу видеть моего друга живым, беседовать и слушать его. Спасибо, Антон! Будем продолжать и надеяться.
Больной вздохнул. Вначале едва заметно, затем все глубже и глубже стал дышать. Прошло немного времени, и он открыл глаза, опустил веки и снова поднял их. Антон подмигнул фельдшеру, и тот оставил лабораторию. Надежда Васильевна усмехнулась, открыла дверь и выглянула, словно кого–то выжидая. Я был слишком поглощен судьбой больного, чтобы придать этому значение. Меня в тот момент занимали глаза моего друга: отразится ли в них проблеск сознания или разум не покажется в них?
Дверь операционной тихо открылась, и вошли двое мужчин з белых халатах поверх военной одежды и в полотняных шапочках. Оба были в летах и, судя по уверенности, с какой они держались, принадлежали к высшему командному составу. Тот, который помоложе, носил маленькие усики, другой — бородку. При виде вошедших Антон вытянулся, опустил руки по швам и поспешил им навстречу.
— Все благополучно, товарищ начсанфронта! — обращаясь к одному и ласково поглядывая на другого, торжественно отрапортовал он. — Свершилось подлинное чудо! Всем этим мы обязаны военврачу второго ранга Федору Ивановичу Шубину… Позвольте вас познакомить Начсанарм и начсанфронта пожали мне руку, сказали что–то лестное о моей удаче и выразили надежду вскоре встретиться со мной.
Антон бросил взгляд в мою сторону и усмехнулся. Он был доволен собой, высокими гостями, навестившими его, и горд нашей удачей.