Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
Сергею нравятся физика, механика и гидростатика, но разве важнейший раздел медицины — физиология — так далека от этих наук? Разве всасывание пищи из желудочно–кишечного тракта в кроьь не подвластно физическому закону смешения жидкостей и проникновения их через проницаемую перегородку? Или не по тому же принципу продукты желез внутренней секреции просачиваются в кровеносный ток? Законам гидростатики и гидродинамики подчинено движение крови в сосудах, а законам физики и аэродинамики — процессы дыхания и газообмена. Та же электрическая энергия, которая приводит в движение машины, вызывает деятельность мускулов, а отчасти и нервов. Только законами оптики можно
Сравнивая легкие с раздуваемыми мехами, всасывающую поверхность кишечника — с проницаемой мембраной, а кровообращение — со свободно несущимся потоком вод, Студенцов грешил против правды. Он прекрасно знал, что одними физическими законами нельзя объяснить сложнейшую деятельность человеческого организма, но ему нужны были факты сокрушающей силы, и он поступился истиной.
— Я люблю механику, — защищался молодой человек, — я бы, кажется, день и ночь конструировал механизмы.
Что значит быть школьником, сущим ребенком в науках! Какие механизмы могут идти в сравнение с механизмами человеческого организма? Известно ли Сергею, что каждая конечность человека состоит из двадцати пяти сочленений, и при каждом шаге в движение приходят пятьдесят сочлененных участков. Двадцать четыре сустава грудины и ребер и сорок шесть костных поверхностей позвоночника не остаются при этом в покое. Их движения еле заметны, но они повторяются также при каждом вдохе и выдохе. Из двухсот тридцати суставов состоит великая сложность, именуемая человеком. Как ничтожны все измышления механиков рядом с этой многосуставной машиной! Как наивны механизмы великого Чебышева, повторяющие движения животного, в сравнении с организмом самого животного!
Сергей — сущее дитя! Ему грезятся чудеса, созданные руками человека, но чего стоит вся физика с ее шедевром — расщепленным ядром вещества — против механизма с кулак величиной, весом в триста граммов, способного десятилетиями гнать жидкость по замкнутому кругу, ритмично сокращаясь в течение суток сто тысяч раз? Какая гидродинамика подарит нам аппарат, который, не останавливаясь ни на минуту, перекачивал бы сто тысяч литров жидкости в сутки? Современная экспериментальная хирургия творит с этим механизмом чудеса: помещает его на место удаленной почки или там, где было легкое, на сосудах шеи, под кожу, — животным подсаживают второе сердце, и оба они бьются в одной груди. В этом физическом снаряде исправления возможны лишь на ходу, и хирурги в лабораториях заменяют старый клапан новым, вшивают в нижнюю часть сосуда, питающего самое сердце, другую артерию, обновляя таким образом стареющий аппарат…
Агния Борисовна с тревогой следила за борьбой между мужем и сыном. Мальчик жаловался ей, что не хочет и не может быть врачом, молил вступиться за него, упросить отца. Она требовала, чтобы муж дал сыну следовать своим путем, но ничего не добилась. Он никому не позволит заниматься Сергеем. Слово, данное другу на смертном одре, обязызает его вывести мальчика в люди. Детские причуды кратковременны, их не следует принимать всерьез.
Сергей уступил. Учился он неважно, зато успешно чертил и вытачивал модели на станке, прилаженном в сарае. Яков Гаврилович делал вид, что всего этого не замечает. Уверенный в том, что увлечение сына недолговечно и на смену ему придет подлинная любовь к медицине, он спокойно позволял ему забавляться.
Миновало пять лет. Выпускные экзамены прошли хорошо, Сергея оставили при институте на попечение отца, и тут случилось нечто глубоко поразившее Студенцова: молодой врач попросил направить
Агния Борисовна с горя слегла. Взбешенный Яков Гаврилович дал волю своему гневу, и молодому человеку пришлось выслушать много горьких слов.
— Как ты смел это сделать, не спросив меня? — неистовствовал отец.
— Я знал, что ты на это не согласишься, — невозмутимо ответил Сергей, — но мне надо проверить себя, способен ли я быть врачом? В кроличьем хозяйстве института такие вопросы решать нельзя. Надо жить среди больных, вникнуть в их нужды и чувства и понаблюдать за собой.
Все это было сказано спокойным и рассудительным тоном, и, будь Яков Гаврилович не так занят собой, он в голосе сына уловил бы нечто новое — легкую иронию, заметил бы усмешку в его умных глазах.
— Ехать в деревню, не любя своего дела и не интересуясь им, — пересыпая слова бранью, возмущался Студенцов, — ведь это позор!
Молодой человек промолчал. Видно было, что ему нелегко произнести те слова, которые рвались у него наружу.
— Конечно, нехорошо, — с грустью согласился он, — но меня в этом винить нельзя. Не я выбирал себе науку, не я решал, чем мне заниматься.
На эти слова, исполненные спокойствия и рассудительности, Сергей услышал не очень последовательный ответ:
— Я не позволю тебе ехать в сельскую больницу. Ты останешься здесь.
— Здесь я не сумел полюбить медицину, — печально проговорил Сергей, — может быть, я там ее полюблю. Ведь и ты, отец, в свое время отказался от прелестей столицы и избрал местом работы небольшой городок. Почему бы сыну не последовать примеру отца?
Якову Гавриловичу послышалась ирония в последних словах, и ему стало не по себе. Он ощутил нечто схожее с тем, что должен почувствовать художник, обнаружив на лице созданного им образа насмешку. Что это, плод усталого воображения или… тень комендора, который покажет еще свою «каменную десницу»?
До самого отъезда сына Яков Гаврилович не находил себе покоя. Как человек, наскочивший на препятствие в привычной для него обстановке, он растерялся. Значит, Сергей в самом деле оставляет его, но как он смел решиться? «Тут не обошлось без чужого влияния», — подумал Студенцов и сразу же поверил в свою догадку. Враг ворвался в его мирное царство и посягнул на него. Сергея кто–то подучил, но кто именно? Он долго и настойчиво искал виновника несчастья, и ни разу не пришло ему в голову, что сын устал от суровой опеки и сам определил свою судьбу.
— Все это тебе внушили, — настаивал отец, — подсказали мои враги. Ты не обманешь меня, я узнаю их руку.
Сергей, словно не замечая его гнева, держался спокойно, отвечал невозмутимо:
— Мне казалось, что я иначе поступить не должен.
Так и есть, скоропостижное решение и запоздалая попытка себя оправдать.
— Ты должен отказаться и остаться здесь.
Допрос завершился приговором. В представлении Якова Гавриловича не было силы, способной его отменить. Иначе думал Сергей. Впервые почувствовав веление долга, он не мог от него уйти.
— Я поеду, отец, — просил и настаивал сын, — не уговаривай меня.
Яков Гаврилович не желал и не мог его понять, сознание неотвратимости того, что происходит, не примиряло, а озлобляло его.
— Можешь ехать, никто тебя не удерживает! — заикаясь от душившей его обиды, кричал он. — Работы у тебя будет по горло: ставить клизмы, банки, давать касторку и белладонну, изгонять глист, пускать кровь. Ты зачахнешь там от одиночества, хоть и будешь окружен людьми. Ноги моей у тебя не будет.