Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
Полгода спустя после этого разговора на кухне, в нашей квартире поселяется Гадик. Он занимает мою комнату, а меня переселяют в мамину. Она поменьше, и окна у неё выходят во двор.
– Тебе здесь будет теплее, девочка моя, – говорит мама, пряча взгляд.
– Отсюда не видно море.
– Ты сможешь приходить в НАШУ комнату и смотреть на море сколько угодно, а кроме того, мы теперь часто будем гулять у моря все вместе.
Я понимаю, что бабочке теперь не улететь – балконная дверь есть только в большой комнате, а там теперь будет жить Гадик.
Ещё через полгода, разглядывая мамин округлившийся живот, я спрашиваю:
– Когда он родится, Гадик заберёт его и уедет?
– Что ты, Лика? У тебя совсем скоро появится братик, а может быть – сестричка. Неужели ты не рада этому? И, пожалуйста, не называй Вадика так, он столько всего для нас хорошего сделал.
– Родится не братик и не сестричка – родится ещё один жирный и потный ублюдок, похожий на Гадика. Скажи, тебе со мной было очень плохо?
– Нет, девочка моя, – мама плачет, – мне просто было очень тяжело: твои приступы… столько денег уходило на лекарства. Когда ты станешь взрослой, ты меня поймёшь. Женщине просто необходимо, чтобы рядом был надёжный мужчина.
Мама обнимает меня и целует, испуганно оглядываясь, будто крадёт что-то.
– Гадика боишься?
– Ну что ты, Лика? Почему я должна его бояться?
Теперь и моя мама всё чаще и чаще говорит не то, что думает. Я знаю, что она боится этого слизняка. Она никогда бы не обняла меня, будь он сейчас дома. А скоро у неё появится ещё один слизняк, только поменьше.
Когда маленький, сморщенный, постоянно орущий Гадёныш утверждается в нашей квартире, мама словно забывает о моём существовании. Нет-нет, она по-прежнему заботится обо мне: я не голодна, у меня есть всё необходимое из одежды, обуви, есть даже игрушки. У меня самые лучшие (Гадик так говорит) врачи и самые дорогие лекарства. Они целуют меня два раза в сутки: утром и вечером – перед сном.
А вслед я слышу шипение Гадика: шизанутая, дебилка, урод, псих…
И шипение это становится всё громче и громче.
Из Москвы – тишина: ни ответа – ни привета. Может, там обо мне давно забыли?
В нашем городском издательстве, куда я отнесла блокнот со своими новыми строчками, женщина, похожая на мумию Тутанхамона, пожала плечами: «Жди. Мало ли кто пишет стихи… Ну и что, что ты – Лика Арбина?!»
Я не стала ей ничего объяснять. Зачем? Наверное, всем я была нужна, пока была маленькой… Теперь же я выросла. Мне тринадцать, а в этом возрасте стихи пишет каждый второй.
В этот день я не пошла домой сразу, а решила прогуляться по Набережной. Контроль надо мной несколько ослаб, да и приступы давно уже не повторялись.
Дома наверняка сейчас орёт во всю глотку Гадёныш, и мама сюсюкает с ним в МОЕЙ комнате, где бьётся в оконное стекло маленькая белая бабочка, бьётся и кричит от боли.
Но её по-прежнему никто не слышит.
А вдруг именно сегодня у меня получится…
Ощутив знакомую горячую волну, я выхватила у малыша, рисующего на асфальте, мелок…
«…как трудно стало мне писать…»
День был таким солнечным, море таким ласковым, тихим и чистым, что я всё-таки решилась…
«…хозяин мой бывает добр
и дверцу на ночь открывает,
но сторожем он оставляет
тьму за невымытым окном…»
Странная маленькая глупая бабочка.
Ну что тебе стоило отлететь немного назад?
Тогда бы ты увидела, что оконное стекло не бесконечно, что совсем рядом, всего в нескольких шагах от тебя распахнута настежь дверь.
О, чудо – бабочка, кажется, слышит мой голос.
Она летит назад, в комнату, но натыкается на огромный острый угол шкафа.
Падает…
Снова этот крик…
Господи, как больно!
Шаг третий
Потолок, стены, дверь – всё белое. На окне – белые занавески, за окном – белая решётка…
Интересно, где это я.
Девушка входит в белую комнату, тоненькая, – и тоже вся в белом. Она улыбается и делает мне укол. Улыбается одними глазами, губы её закрыты марлевой повязкой, а глаза теплые-тёплые – так бывает только от настоящей улыбки.
Я начинаю понимать, где нахожусь.
– Привет. Я – Ната. Тебе не очень больно?
– Очень.
– Ой, потерпи немного, ладно? А мне говорили, что я лучше всех уколы делаю.
Девушка расстроена – я вижу это по глазам.
– Мне не от укола больно.
– А, – вот ты о чём. Так это сейчас пройдёт.
Мне почему-то очень хочется ей поверить, я так и делаю, и боль действительно уходит. Я засыпаю.
Просыпаюсь в совершенно другом настроении: без боли. Боль исчезла, белая клетка-комната погружена в приятный полумрак – за окном сумерки лиловые, густые, бархатные.
Откуда-то всплывает: клетка-комната называется па-ла-та… у-ма-па-ла-та…
В дверь заглядывает Ната:
– Проснулась? А к тебе гости – встречай.
– Ликуша… – мама улыбается, но в глаза мне старается не смотреть.
– Забери меня отсюда, – прошу я, но она качает головой.
– Почему. Почему нет?
– Тебе лучше пока оставаться здесь. После того, что случилось…
– А что случилось? Я кого-нибудь убила? Гадика? Гадёныша?
– Ты чуть не утонула! Ликочка, детка, ты только не волнуйся, всё уже позади. Здесь тебе будет хорошо, ты скоро поправишься, а весной мы поедем в Швейцарию – на консультацию к Биллу Айленду. Это очень известный специалист.
О тебе не забыли, девочка моя, о тебе помнят. Вот, деньги на дорогу и на лечение прислали. Но пока тебе необходимо остаться здесь. Не переживай, мы к тебе будем каждый день приходить…
– Кто это «мы»?
– Я, конечно… Ну и Вадик с Алёшенькой. Они тебя тоже очень любят.
– Ты можешь приходить. А Гадика я видеть не хочу, как и Гадёшеньку. Принеси мне мой блокнот и карандаш.
– За что ты их так ненавидишь? Это же близкие тебе люди – твоя семья.
– У меня нет семьи. И быть не может – я не от мира сего, понятно? У меня был один, единственный родной человек, но он меня предал. Этот человек – ты. Предала… предала… Променяла на гадёныша Гадёшеньку!