Повесть о полках Богунском и Таращанском

Петровский Дмитрий Васильевич

В ночь перед выступлением из Остра командиры собрались в ревкоме, чтобы обсудить план дальнейшего движения.

— Для данного собрания, — сказал Бубенцов, — характерно то, что военные части представлены здесь исключительно кавалерией. Забегая несколько вперед, я решусь, в качестве предвидения будущей обстановки гражданской войны, высказать предложение, безусловно лестное сердцу присутствующих здесь кавалеристов, что конница сыграет у нас огромную роль. Я не военный человек, но в тюрьме мне многое удалось передумать и по военной части. Этим высказыванием я отнюдь не хочу уменьшить

роль пехоты, которая была, есть и останется основной базой армии, закрепляющей победы. Однако ваше быстрое появление, товарищи конники, особенно волнует нас, здесь сидящих, так как именно этой быстроте вашего марша обязаны мы своими жизнями. Завтра вы бы нас живыми не застали. Поэтому разрешите и мне, пока что не военному, участвовать в вашем совещании на равных правах, тем более что я среди вас вижу немало таких же птенцов военного дела, ставших орлами в течение нескольких дней.

— Я тоже сельский учитель, а не военный спец, — сказал Гребенко. — А тебя мы вот с места в карьер и мобилизнем для армии. Мне нужен военком. А ты — мало что стратег, так еще и агитатор неплохой. Язык у тебя не завязан, и говоришь ты, как оратор, Александр Гаврилыч. Со всех сторон ты для меня подходящий!

— Что ж, я не прочь. Но у меня, товарищи, «семейные дела». Я, можно сказать, здесь «отец организации», несмотря на молодость лет, и пока не сведу концы с концами, мне нельзя отсюда оторваться. А кроме того, зачем ты требуешь меня, товарищ Гребенко, когда вон рядом с тобой сидит Денис Кочубей? Он, по-моему, должен с тобой объединиться и вместе составить целую — кавалерийскую дивизию или хоть бригаду на первых порах.

— Не выйдет, — отозвался Денис. — Вот письмо от Черноуса из Городни, которое я только что получил. Я, как и ты, связан «семейными делами» — тыловыми делами. Следовательно, это пока мой последний поход. Я должен вернуться на место. Что касается моей конницы — то она уже давно вручена Первой армии, и теперь не мое дело ею распоряжаться. Я думаю, что Гребенко не останется в обиде и конников моих добрую долю получит. На днях, перед Киевом, это выяснится.

— Сколько тебе понадобится времени для ликвидации «семейных дел»? — спросил Гребенко Бубенцова, видимо никак не желая расстаться с мыслью отвоевать его себе военкомом.

— Берите Киев. После взятия Киева я в полном твоем распоряжении, Гребенко. Можешь ставить об этом вопрос перед организацией… Ну, пока давайте ваши стратегические предложения, я местность здесь знаю и помогу разобраться.

— Карта у меня есть, — отвечал Денис.

Предложение Дениса об охвате отступления гетманско-петлюровской черниговской группы сводилось к тому, чтобы Гребенко шел на Нежин для соединения с нежинскими партизанами. Он же брал на себя Козелец, как обещал Щорсу. На том и порешили.

В КОЗЕЛЬЦЕ

— Хорош твой усач! — сказал Денису Душка, подсаживаясь к нему.

Он имел в виду освобожденного вчера из остерской тюрьмы Денисова товарища — Александра Бубенцова.

— А что я тебе говорил!

— Увлекаюсь я такими людьми, как книжкой для чтения! — хлопнул Душка Дениса по колену.

Помолчал и вдруг подхватил стихающую песню:

Да по крутому бережку

Казачок идет,

Легкую винтовочку

С плеча вскидаёт.

— Так чем тебе мой усач понравился? — спросил Денис, когда песня опять пошла нырять, как ладья, в волнах хора, направленная гребцом-запевалой…

Душка бросил хору новый куплет и, толкнув в бок соседа, подвыв ему на ухо, как камертон, и усмехнувшись в ус, опять повернулся к Денису,

Запели «Закувала та сива зозуля».

Вдруг дверь с шумом отворилась, и вошел Сапитончик.

— А ну, бросьте петь петлюровскую песню! — крикнул он с порога. — А то вон те гады, пленные, подхватили.

— Где подхватили, Пистон? Что ты мелешь? — заинтересовался Денис. — Пойте, не слушайте его, дурака!

Сапитон несколько смутился.

— Да вон, мы их в закут посадили во дворе, они оттуда и хоркают. Там их человек полтораста. Услышали

«Закувала», сразу подхватили. Наверно, сон им приснился, что к своим попали.

— Продолжайте петь, ребята. А ну, пойдем, Сапитон! — Денис поднялся, опоясался оружием и вышел вместе с хитро подмигивающим Сапитоном, полагающим, что уж тут-то будет интересное дело.

Но Сапитон не разгадал намерений Дениса и, удивляясь, говорил после товарищам:

— Непонятный мне человек Денис. То вчера кричал: «Рубай их в пень, живыми не оставлять гадов!» А то — на тебе, разжалился.

— Заткнись! — говорили ему другие, подальновиднее. — Ничего ты, Пистолет, не понимаешь. «Рубай у пень» — в бою, значится, руби, — иначе нет победы. Ну, раз ты победил, лежачего не бей, озорная твоя душа. С лежачим, значится, разберись, как он тебе покорился. Время у тебя есть. А толку у тебя — вот он весь, — щелкнул Савка Татарин Сапитона по лбу. — В песне душа настежь, понимаешь ты, у человека. Тут ты к нему как в открытую дверь идешь. Вот почему Денис и пошел к ним.

Татарин был прав. Услышав от Сапитона, что пленные поют, Денис понял: раз люди поют, значит у них душа жива.

Направляясь к пленным, он так и сказал Сапитону:

— Заметь, Сапитон, — мертвецы не поют.

— Да мы ж их еще не расстреляли, — возражал, ничего не понимая, Сапитон.

Когда они вошли в пустые хлебные амбары, где сидели, скучившись для теплоты, пленные, песня вдруг замолкла.

— Ничего, пойте, а я послушаю, — сказал Денис. — Неплохо поете.

— Да это мы по себе панихиду поем, товарищ атаман. При людях несподручно.

— Умирать, значит, надумали?

— А то как же, — откликнулся еще один голос. — Известно — пощады у вас не будет.

— Ну, надо было в бою умирать, когда такая охота. Пленных мы не расстреливаем.

Кареглазый красавец запевала горько усмехнулся, видимо не решаясь поверить.

Толпа пленных оживилась. Многие из сидевших повскакали, но еще боялись подойти к Денису, хотя, видно, искра доверия уже пробежала между ними.

— Ведь большевики вы, а наши украинские песни поете… Это ж вы нарочно, — отозвался кто-то невидимый из-за чужой спины.