Повесть о полках Богунском и Таращанском
Шрифт:
В заключение разговора Денис попросил командира назвать свою фамилию и очень обрадовался, узнав, что батальоном в Шостке командует тот самый комбат Брянского полка Широков, с которым вместе он участвовал в недавней операции против Стрекопытова на Гомель, а военкомом у него состоит старый товарищ Петра Кочубея Коротченко из новгород-северских партизан.
Денис предложил Широкому и Коротченко использовать посланный эскадрон по своему усмотрению. Широков поблагодарил, и они простились.
Денис запросил Глухов о Петре. В ответ пришла телеграмма, что Петро еще не приезжал.
Пока Денис сидел
— А он в сознании? — спросил Денис.
— С проблесками сознания, но очень плох. Думаю, что до Ярославца не дотянет.
— Мне надо его видеть, — сказал Денис.
Когда они вошли в большую палату фельдшерского пункта, помещавшегося во флигеле при школьном дворе, фельдшер возился с раненым, вливая ему в рот какое-то снадобье.
— Вы что ему даете? — спросил Денис.
— Немного опия, чтобы приглушить боль. Он должен уснуть.
Больной с жадностью выпил лекарство и полуугаса-ющим, но все еще хитрым взглядом посмотрел на Дениса.
«Такой взгляд я видел у подстреленной лисицы», — подумал Денис и сел на табурет, стоявший у кровати. Киёк остановился у дверей, в тени, и раненый на пего не обращал внимания. Он теперь неотрывно глядел на Дениса, как будто ему так легче было переносить боль.
— Хоть это и странно, — сказал он, — но мне все равно — я умру. Хотите знать? Мне все равно. Я агент дефензивы. А здесь — все дело в бандуре… — попробовал он криво улыбнуться и вдруг застыл в страшном оскале предсмертной зевоты или улыбки, обнажив все зубы, и, больше не закрывая рта, откинулся и затих.
Денис глядел на него, не сводя глаз, минут пять. Казалось, раненый застыл в невероятном напряжении сказать что-то злое, насмешливое. Но ему это не удалось. Минут через пять тело его распласталось, как бы освобождаясь от мучительных и ненужных усилий, и приняло спокойное положение. И тихо приблизившийся фельдшер, коснувшись его ладони своей сухой, шелестящей, как ветка, рукой, сказал с некоторой торжественностью самодовольства:
— Mortuus!
Денис кивнул, поднялся и вышел вместе с Кийком из палаты.
— Это что еще за загадка: дефензива и бандура? — спросил Денис Кийка, когда они вышли. — Ты что-нибудь понял?
— Дефензива, — отвечал Киёк, — то, должно, польская контрразведка. А бандура — это ж тут есть. Тебе говорил Евтушенко про слепца? Бандурист тут у них атаманует. Простой слепец-бандурист, но он тут старшина бандитского круга. Вот сам увидишь.
В отведенной под штаб избе их ждал Евтушенко, чем-то взволнованный: Он поднялся им навстречу.
— Обложил ихнее урочище. Приехал за тобой. Там у них сегодня вроде совет старейшин. Решают вопрос и о тебе — как тебя понимать и как тебя принимать. Думаю, что тебе бы следовало самому туда поехать. Я послал Ваську Москальца на Махово, чтоб связался с твоим братом в дороге, как только он сойдет с поезда. Я ему все рассказал. А в Глухов ему, пожалуй, без нас ехать не след. У Васьки письмо от Тыдня к вам двум. Ну, я письма не забирал, так все дело на словах знаю. Тыдень погнал за Артамоновым и Масловым на Волокитино. Он их гоняет уже два дня.
— А это что за «кочубеевское урочище»? — спросил Денис.
— Пока было не твое, да, может, твое будет, — усмехнулся Евтушенко. — Это урочище графов Кочубеев под Ярославцем. Эскадроны твои там. Ну, я приказал им лисовиков не пужать. Там у них сегодня панихида.
— По ком панихида?
— По побитым, — улыбнулся Евтушенко. — Уже знают. Только это у них так: насчет этого полное сочувствие. В общем, «сам узнаешь— будет время, смело вкладуй ногу в стремя», — продекламировал он, изменяя по-своему лермонтовские строчки.
— А Ященко твой к богу пошел, — сказал Киёк Евтушенко.
— Ну и холера! — махнул рукой Евтушенко,
— Едем! — сказал Денис.
— Эскадрона не рушь, пусть отдыхают. Мы втроем, нам больше никого не надо, там людей хватит.
— Ты, Грицько, останешься с эскадроном, — сказал Денис Душке, вошедшему в хату, — а завтра с утра пойдете на Ярославец, мы там будем.
— Глубокая разведка? — спросил Грицько Дениса и неодобрительно посмотрел на остальных.
Денис, зная, что Грицька не переспоришь — он все равно поедет, — сказал:
— Вот черт! Ну, передай эскадрон Буленко и катай с нами.
— Это айн момент! — сказал Душка, повеселев, и опрометью выбежал из хаты.
— Не оставляет тебя твоя Душа? — спросил, улыбаясь, Евтушенко. — Как его фамилия-то настоящая? Душа, что ли?
Денис тоже улыбнулся.
— Душка.
— Душа он и есть.
И с тех пор он стал звать Грицька «Душой».
БАНДУРИСТ
Места, по которым они проезжали, были полны романтики, что бросилось в глаза Денису, как только вступил он на Глуховщину. Холмистый, с гребнем тополей на самом отдаленном кургане, пейзаж при луне напоминал какую-то пышную декорацию к украинской песне. А песня— одна из чудеснейших в мире, украинская песня — неслась к ним издали и таяла в воздухе, как бы смешиваясь с ароматом теплеющей талой земли и набухающих почек тополей.
— Это Ярославец, — показал Евтушенко в сторону тополевого гребня на горизонте,
Ярославна рано кичет
Во Путивле на забрале!.. —
вспомнилось Денису.
— А сколько тут до Путивля? — спросил Денис,
— Сорок верст с гаком, — отвечал Евтушенко. — А почему спрашиваешь?
— Да так, — отвечал Денис. — Одну песню вспомнил.
— Еге! Тут и не одну вспомнишь! — загадочно отвечал Евтушенко. — .Тут все песни вспомнишь. Такие места! Наши места знаменитые!
Они проскакали ночной Ярославец, распугав по аллеям кочубеевского парка поющих и жартующих с хлопцами дивчат.
— Это бывший Кочубеев двор. Была домина, да стала руина! — показал Евтушенко на руины кочубеевского дворца. — Разбили бандюги оккупанты, пушками раз-гавкали. Тут у нас было с ними генеральное сражение. Народное имущество перепортили, песьеголовцы. Ну, вот и лес… Вот и приехали! — показал он вдруг. — Теперь за мною, вправо дороги!
Проехав еще немного, он свистнул, и прямо из лесу на него выскочила фигура всадника.