Повесть о полках Богунском и Таращанском
Шрифт:
— Отвечай мне, эскадронный: где ты сведал на мою голову такое горе? Не может же этого быть, чтоб умерла моя матусенька, зозуленька моя! Неслыханно ж то дело!
— Не рад я, отец, высказать тое горе, да сам видал я смерть ее.
— Какая ж то смерть? — вновь закричал Боженко. — Убили ее? Кто убил?
— Убили, под поезд бросили, — отвечал Лоев.
— Где убили? Кто убил? Говори мне, отвечай!.. Контра у спину бьет! Знаю! Ножом у спину. Га? Собирайте войска к походу, командиры и эскадронные, зараз мы выступаем!.. — кричал батько и в бешенстве метался по комнате, потрясая кулаками.
ГОРЕ
Весть
Бойцы еще не знали, куда батько Боженко поведет их, да и батько еще сам не знал хорошенько, куда двинет он полки, — кто настоящий виновник смерти его жены. Но все понимали, что поход будет теперь не вперед, а назад, к возмездию.
По словам Лоева, подтвержденным еще некоторыми прибывшими из Бердичева бойцами, возвращавшимися из отпуска, выходило, что жену Боженко перерезало поездом на станции Бердичев.
Но как попала она под поезд? Была ли то ее неосторожность или ее кто-нибудь столкнул?
Со всей очевидностью было ясно, по крайней мере для самого батька, что смерть его жены не случайность, а замаскированное подлое убийство.
Во-первых, толковая и расторопная Федосья Мартыновна, имевшая специальный мандат на проезд в военных поездах в прифронтовую полосу, посланный ей Боженко, должна была иметь все возможные по тому времени удобства для проезда; все знали батька, и ее никто бы не посмел столкнуть с поезда, да она бы и не далась— женщина она была крепкая и решительная, из тех, кто не дает себя в обиду.
Да и дело было на самой станции Бердичев.
А между тем выходило так, что она попала под идущий поезд.
Как же это произошло?
Батько был в таком состоянии горя, и гнева, и отчаяния, что здраво и трезво проверить обстоятельства смерти жены в данную минуту он не мог и, по первому рассказу Лоева, всю тяжесть вины возлагал на железнодорожную охрану Бердичева.
Тем более что за время похода, в особенности по линиям железных дорог, батьку Боженко неоднократно приходилось иметь столкновения с железнодорожными комендатурами по поводу получения нужных для его войск эшелонов. Так, однажды Боженко избил плеткою какого-то расфранченного коменданта в пышном красном галифе, показавшего ему фигу. А в самом Бердичеве расстрелял, приговорив судом трибунала, уже целую банду, затесавшуюся в комендатуру и создававшую систематически пробку с эшелонным продвижением по этой важной узловой бердичевской линии, — да еще в самый разгар сражения.
И вот ему теперь казалось, что смерть жены под колесами поезда именно на станции Бердичев — не случайное совпадение, а совершенно очевидная месть со стороны еще не добитого осиного гнезда вредителей, забравшихся в комендатуры железнодорожных узлов.
У каждого человека есть живое, так называемое «слабое» место, и единственным «слабым» местом Боженко, закованного в латы несокрушимой боевой воли и с презрением относящегося к смерти, — единственным уязвимым местом, открытым для чувства и не защищенным. волей, была его любовь к жене, прекрасной простой женщине, избравшей для любви
Она отдала ему всю свою душу, и батько знал это и не нашел бы никакую цену высокой, чтобы оценить эту горячую, полную любовь.
«УДАРИВСЯ СТАРЫЙ БОНДАР ОБ СТИНЬ ГОЛОВОЮ»[37]
В то время как Изяславль гремел и пылил, весь поднятый на ноги, и вся Тараща готовилась к походу, стягиваясь отовсюду, батько Боженко бился головою о стену и то плакал, как ребенок, то ревел, как пленный лев.
— Милая моя! Голубонька моя!.. Ох, и що ж то ты наробыла?.. Так хиба ж ты?.. Свои?.. Та хиба ж то свои?! То ж агентура, то ж Петлюра, а не советская власть… Задавили мою любу! Хто мени верне мою любу… сердце мое?.. Хто мени мою душу верне?..
— Папаша, та не рвить же вы сорочок! — говорил Филя. — Або рвить соби, на чорта тии сорочки!.. Та не страждайте! Выпейте молока, чи квасу, чи, може, коньяку? Залийте горе, папаша! Або ж поплачьте… Ой, ни, не плачьте, — важко на вас дывытысь!..
И Филя сам, видя слезы Боженко, вдруг заливался горючими слезами и выбегал в другую комнату, ревя детским ревом во весь голос.
А на улице стояли бойцы и командиры в ожидании дальнейших батьковых приказаний, и их душа раздиралась батьковым страданием.
Сильно любили своего отца командиры и пылали гневом и потребностью отомстить. Но и среди них — пьяных гневом в тот час— были трезвые люди. Таким был командир полка Калинин.
— Я считаю, братцы, надо сповестить о батькином горе Щорса, как лучшего его товарища и комдива. Батько прикажет — надо повиноваться, а батько сейчас невменяемый, может и неправильную дать стратегию. Чего-то я боюсь. Не видел я таким батька…
— А ты брось бояться! — ворчали остальные командиры, в том числе и геройский Кабула, только что получивший в свое распоряжение новый батальон для формирования отдельного Пятого Таращанского полка. Батальон, что был привезен Денисом, состоял из набранных им городнянских добровольцев и из глуховцев, разоруженных при ликвидации анархии.
Но Калинин еще ночью, как только услышал сообщение Лоева и батьков первый страшный стон и распоряжение готовиться к походу, понял, что из всей армии и изо всех людей только один Щорс, любимый и высоко ценимый батьком, может повлиять на него в данную минуту и отменить его опасное решение.
И Калинин прямо с батьковой квартиры, еще прежде чем дать распоряжение готовиться к походу, направился к прямому проводу, вызвал Щорса (в Житомире) и, сообщив ему о случившемся, просил его лично приехать.
Щорс посоветовал не отменять пока батькового распоряжения о походе, тем более что бойцам еще не было объявлено куда; но не оставлять самого Боженко без присмотра до его приезда и стараться оттянуть выполнение гневного решения старика об обратном походе. Он сам немедленно выезжает в Шепетовку.
Калинин никому не сообщил о своем разговоре со Щорсом и старался быть неотлучно при батьку, которому, между прочим, сказал, что ему следовало бы поделиться со Щорсом своей бедой.
— Щорсу? Ты говоришь— сказать Николаю?.. Верно! Соедини меня с ним. Не будет же богунец таращанцу поперек дороги становиться? Николай поймет такое мое дело. Давай Щорса!