Повесть о полках Богунском и Таращанском
Шрифт:
— Так идить же скажить ий, що я на ний не женюся. Бо я вже старый. Но як хоче ваша донька при нашем войске буты, то хай буде. Или при нашем штабе — за хозяйку. Хай буде и биля мене!
Дедушка и бабушка низко поклонились и попытались даже поцеловать руку у «маршала». Но Боженко отстранился.
Денис видел, что батько прячет гнев, и знал уже, как этот гнев может разрядиться. Он понимал, что батько хочет грудью защитить честь Красной Армии, что никакой женитьбы ни на какой красавице ему, конечно, не надо. Денис вспоминал сцену уговоров,
Батько сидел, глубоко задумавшись, в своем кресле и курил сигару. Денис боялся вмешаться в его мысли и вызвать лишний прилив раздражения. Так прошло еще несколько минут. Батько начал глубоко дышать и вдруг закрыл лицо ладонями и махнул Денису рукой. Денис вышел.
Были поздние сумерки. У крыльца стояли, понурив голову, Филя и эскадронный — любимец батька казак Казанок, выполнявший функции коменданта, старинный, еще октябрьский дружок Дениса.
Денис, уходя от Боженко, понял, что тот идет на хитрость ради спокойствия и уверенности в нем бойцов и для того и берет Гандзю за хозяйку.
— Береги, Казанок, батька, — сказал Денис,
ЖЕНИТЬБА
Кабула отступил до Радзивиллова и приехал за инструкциями к батьку в Дубно. Он подошел к батьковой штаб-квартире, к знакомому маленькому домику в две комнаты, и, отворив дверь в писарскую, удивился. Писаря спали, склонившись на столы и положив головы на локти. А на полу вдоль стенок сидели ординарцы и тоже спали.
«Что они, угорели, что ли?» — подумал Кабула р втянул поглубже носом воздух.
«Что, если и батько угорел?» С беспокойством Кабула отворил дверь в комнату батька и удивился еще больше. Филя спал, растянувшись на кушетке; на полу стояла опустошенная коньячная бутылка с французской этикеткой. «Шепетовская трофея, — подумал Кабула. — Но где же 6атько? И что сей сон значит, черт подери!.. Что за сонное царство такое? Что за очарование нашло на целый штаб? Должно, перепились, чертовы чертопханы! А батько, должно, куда-нибудь выехал. Уж не ко мне ли на Радзивиллов? А то куда ж еще? Вот будет досада, коли разметнулись!.
Кабула протянул Филю плетью изо всей силы, с оттяжкой, как это делал батько, когда приходил в возмущение от какой-нибудь шкоды. И Филя подскочил, как мячик, — он, можно сказать, прямо взлетел на воздух и с ловкостью гимнаста на лету перешел из горизонтального в вертикальное положение. Он стоял перед Кабулой во фронт, ни жив ни мертв, спросонья еще не разобравши, кто стоит перед ним, или, точнее, перед кем он стоит. Филя глазам своим не мог поверить, когда сонное очарование рассеялось и увидел он Кабулу, вместо батька, и змейкой вьющуюся плеть в его руке.
— Ты что ж это, чертов сын? — кричал между тем Кабула. — Кого ты из себя представляешь — спящую красавицу или жеребца чертовой бабушки, что
— Не могу я вас понимать, — отвечал Филя, употребляя оскорбительное «вы» вместо «ты». — И должон довести я до вашего сведения, что папаша вчерась женимшись.
— Женился?! Да ты что, в уме, чертово отродье! На ком же он женился?
— Женился, хоть не крестился, ну обовъязково она примет православную веру спустя время, потому что хоть бога нет, но, между прочим, она — полячка, — выпалил Филя.
— Да не мели ты, рыжее опудало[47], чертова мельница, мне спьяну того гороху! Где батько, говорю тебе? Бо я тебя еще не так огрею!
— Не имеете никакого права, — отступил на шаг назад Филя и поднял с полу свою длинную гусарскую саблю, надеваемую им лишь, в торжественных случаях. — Отлетайте от меня на исходную позицию, товарищ Кабула, и хоть вы теперь «товарищ комполка», ну, должон я вам напомнить, что как вместе мы с вами коней пасли, то вместе и помирать будем. Доставайте вашу саблю, и будем рубаться, как настоящие бойцы и граждане!
— Ну, я вижу, Филя, ты насосался, верно, не иначе как на чьей-то свадьбе. И по роже я по твоей вижу, что в великом ты горе, и — возможно быть— папаша оженился, бо никак иначе я не пойму, откуда из тебя получается такой кандибобер! Ну, так веди меня к нему — холостому чи женатому, — только веди швидче, бо горит мое сердце тяжелым сочувствием тому новому горю! — не знал, смеяться ему или печалиться Кабула.
Филя сочувственно поглядел на омраченного Кабулу грустными глазами и, вздохнув, стал опоясывать саблю и подбирать чуб под лихую фуражку-мелкодонку казацкого образца.
Писаря в соседней комнате проснулись от громкого разговора, еще не поняв хорошенько, что за шум. Уж не батько ли явился? Писаря стали усердно шелестеть бумагами и сортировать приказы, явно путая их хуже прежнего. Ординарцы; разбуженные ударом писарского сапога в бок, тоже подтянули пояса и стали у дверей в окаменении в ожидании батьковых распоряжений, а часовой вышел наружу и стал «во фрунт», как полагается. Так что Филя и Кабула продефилировали, как знатные гости, сквозь этот подтянутый строи.
Молча, приосанившись, шли Филя с Кабулой к батьку.
«Уж не с тоски ли по поводу отступления, — подумал Кабула, — оженился батько на польке?»
Но вот подошли они к дому, у которого Филя остановился и показал перстом на завешенные окна:
— Здесь теперь батькина кватера.
Дом, у которого они остановились, выглядел приветливо и важно — поважнее окружающих его и многих других дубенских домов. Он был хоть и одноэтажный и незатейливой архитектуры, но на высоком фундаменте, с большими окнами. А на всех тех окнах были густоузорные тюлевые занавески, с летающими ласточками, вытканными среди узорных пальм, и сквозь них виднелись кое-где на окнах клетки с канарейками или со щеглами.