Повесть о жизни. Книги 1-3
Шрифт:
– Зачем вы лицо закутываете ватой? – спросил я.
– Я его йодом мажу, а потом, понятно, обкладываю ватой.
– Зачем?
– От нервов, – коротко ответил Шуйский. – Ну вот, прочитайте и поставьте свой подпис.
Он подал мне бумагу, исписанную четким старинным почерком. По пунктам были перечислены все условия жизни в разрушенном доме. Особенно запомнился мне один пункт:
«Я, упомянутый Паустовский, обязуюсь плодами из сада фруктового не пользоваться в рассуждении того, что оный сад сдан на
Я подписал эту странную и совершенно не нужную мне бумагу и спросил насчет задатка. Я понимал, что глупо отдавать деньги за дом, где я все равно жить не буду. Но нужно было доиграть роль до конца.
– Какой там задаток! – сердито ответил Шуйский. – Ежели вы действительно дворянин, то как вы о таких вещах упоминаете! Приедете – тогда и сочтемся. Честь имею кланяться. Не провожаю – простужен. Прикройте поплотнее дверь.
В Ефремов я шел пешком, и чем дальше отходил от Богова, тем фантастичнее представлялась мне эта встреча.
В Ефремове Варвара Петровна подтвердила мне, что этот старичок действительно последний князь Шуйский. Правда, у него был сын, но лет сорок назад Шуйский продал его за десять тысяч рублей какому-то бездетному польскому магнату. Тому нужен был наследник, чтобы после его смерти огромные имения – майораты – не распылились среди родни, а остались в одних руках. Ловкие секретари дворянских присутствий нашли магнату мальчика хороших кровей – Шуйского, и магнат купил и усыновил его.
Был тихий снежный вечер. В висячей керосиновой лампе что-то тихонько жужжало.
Я задержался после обеда у Рачинских, зачитался книгой Сергеева-Ценского{227} «Печаль полей».
Рачинский писал за обеденным столом свои советы женщинам. Написав несколько слов, он откидывался на стуле, читал их и ухмылялся, – очевидно, все написанное очень ему нравилось.
Варвара Петровна вязала, а гадалка, забившись в кресло, думала о чем-то, глядя на свои сложенные на коленях руки с бриллиантовыми кольцами.
Вдруг кто-то сильно застучал в окно. Все вздрогнули. По тому, как стучали – быстро и тревожно, – я понял: что-то случилось.
Рачинский пошел открывать дверь. Варвара Петровна перекрестилась. Одна только гадалка не шевельнулась.
В столовую ворвался Осипенко – в пальто и шапке, даже не сняв калош.
– В Петербурге революция! – крикнул он. – Правительство свергнуто!
Голос у него осекся, он упал на стул и заплакал навзрыд.
На мгновение наступила полная тишина. Было только слышно, как, судорожно глотая воздух, совсем по-детски плачет Осипенко.
У меня бешено заколотилось сердце. Я задыхался и почувствовал, что и у меня слезы текут по щекам. Рачинский схватил Осипенко за плечо и крикнул:
– Когда? Как? Говорите!
– Вот... вот... – бормотал Осипенко и вытащил из кармана пальто длинную и узкую телеграфную ленту. – Я только что с телеграфа... Вот здесь все... все...
Я взял у него ленту и начал читать вслух воззвание Временного правительства.
Наконец-то! Руки у меня дрожали. Хотя за последние месяцы вся страна и ждала событий, но удар был слишком внезапный.
Здесь, в сонном и занавоженном Ефремове, было особенно глухо. Московские газеты приходили на третий день, да их и вообще было немного. По вечерам на Слободке выли собаки да неохотно стучали в колотушки сторожа. Казалось, что со времени XVI века ничто в этом городке не изменилось, что нет ни железных дорог, ни телеграфа, ни войны, ни Москвы, что нет никаких событий.
И вот – революция! Мысли беспорядочно метались в голове, и одно только было ясно – свершилось великое, свершилось то, чего никто и ничто не в силах остановить. Свершилось вот сейчас, в этот как будто самый обыкновенный день, именно то, чего люди ждали больше столетия.
– Что делать? – судорожно спрашивал Осипенко. – Надо что-то делать немедленно.
Тогда Рачинский сказал слова, за которые ему можно было простить все его грехи:
– Надо отпечатать это воззвание. И расклеить по городу. И связаться с Москвой. Идемте!
Мы вышли втроем – Осипенко, Рачинский и я. Дома остались только Варвара Петровна и гадалка. Варвара Петровна стояла около киота, быстро и часто крестилась и шептала: «Господи, дождались! Господи, дождались!» Гадалка все так же неподвижно сидела в кресле.
По пустынной улице бежал навстречу нам человек. При слабом свете уличного фонаря я заметил, что он был без шапки, в одной косоворотке и босиком. В руке он держал сапожную колодку.
Человек бросился к нам.
– Милые! – закричал он и схватил меня за руку. – Слыхали? Нет царя! Осталась одна Россия.
Он крепко расцеловался со всеми и бросился бежать дальше, всхлипывая и что-то бормоча.
– А что же мы, – сказал Осипенко, – не поздравили друг друга?
Мы остановились и тоже крепко расцеловались.
Рачинский пошел на телеграф следить за всеми сообщениями из Петрограда и Москвы, а мы с Осипенко разыскали маленькую захолустную типографию, где печатались афиши, объявления и приказы воинского начальника.
Типография была закрыта. Пока мы пытались сбить замок, появился какой-то суетливый человек с ключом, отпер типографию и зажег свет. Это оказался единственный в Ефремове наборщик и печатник. Почему он очутился возле типографии, мы не спрашивали.
– Становитесь к кассе, набирайте! – сказал я.
Я начал диктовать наборщику текст воззвания. Он набирал, то и дело отрываясь, чтобы вытереть рукавом слезы, набегавшие на глаза.
Вскоре нам принесли новое известие – приказ министра путей сообщения Временного правительства Некрасова – всем, всем, всем! – о задержке императорского поезда, где бы он ни был обнаружен.
События лавиной обрушивались на Россию.
Я читал первый оттиск воззвания, и буквы прыгали и расплывались у меня в глазах.