Повести и рассказы
Шрифт:
В Красноярске, откуда начинался наш рейс, мы запаслись путеводителями и, пока наш теплоход стоял у причала, все отмечали, где что снять, где побывать, что посмотреть.
Я тоже сидел у себя в каюте и помечал в книжечке, где сойти на берег, где что повидать, а что можно и пропустить. Вдруг через щелочку в деревянной шторке заглянул в каюту солнечный лучик и выманил меня на палубу. Я вышел, зажмурился от нестерпимого блеска реки, и почему-то мне стало не по себе. Столько удивительного кругом! Куда ни посмотришь — чудеса, а я забрался в каюту и ставлю галочки в книжке:
Вот написано в путеводителе, что непременно нужно посмотреть «Столбы». Это около Красноярска, скалы такие, очень красивые. Там есть скала «Дед». Говорят, она похожа на старика. И будто бы этого «Деда» просто нельзя не повидать.
Собрался и я ехать на «Столбы». А тут передумал. Ну, увижу я каменного деда, рукой до него дотронусь и в книжечке помечу: «Видел». А дальше что? Каменный дед не одну тысячу лет здесь стоит и молчит. И еще столько же простоит и слова не скажет.
А вон живой старик вышел на палубу, сел на солнышко, смотрит на Енисей. С этим и поговорить можно.
Старик, видимо, здешний, речник. Капитанская форма на нем. А сам длинный, стройный не по летам. Глаза у него зоркие, а кожа на лице выдублена ветрами и солнцем. Уж он-то все здесь, наверное, видел не раз и знает, на что обратить внимание.
Он смотрел влево, в сторону порта. Там, на рейде, на самой середине реки, возле низкого песчаного островка стояли на якорях груженые баржи. На них какие-то бочки лежали, ящики, паровые котлы… А на одной — чуть ли не целый поезд — вагонов десять. Только не в затылок, как на железной дороге, а бок к боку, во фронт. И тут же на правом фланге, как командир, стоял новенький, блестящий локомотив.
Я извинился и спросил:
— Куда же это поезд везут, не знаете? Или привезли?
— Нет, везут, — сказал старик. — В Дудинку повезут…
Я заглянул в книжку: далеко ли Дудинка и что там? А Дудинка, оказывается, на последней страничке. Это за Полярным кругом, за семидесятой параллелью. И там у меня отмечено: «Тундровая растительность… В музее хорошо сохранившаяся часть скелета мамонта, одежда шамана… собачьи и оленьи упряжки…»
И только я хотел расспросить у старика, зачем в тундру, к оленям да к шаманам, везти поезд, на мостик вышел наш капитан Степан Иванович — большой, молодой, румяный, веселый. Он поискал глазами и окликнул негромко:
— Василий Васильевич! Можно вас на минутку?
— Есть, — отозвался старик и по-молодому взбежал по трапу.
Я остался один на палубе. Посмотрел направо: там, точно великаны, брели на ту сторону Енисея «быки» нового, не построенного еще моста. На той стороне — дома, корпуса заводов, трубы… Между ними, как журавли на болоте, похаживали строительные краны, поднимали что-то и бережно опускали. С коромыслами на плечах, гуськом шагали вдаль опоры электропередачи…
— Смотрите, как город наш растет? — сказал кто-то за моей спиной.
Я обернулся. Оказалось, это наш второй штурман, еще молодой паренек, комсомолец.
— Смотрю, — согласился я. — А вы, случаем, не знаете, что за старик сейчас
— Ну, как не знать, — сказал штурман. — Старик замечательный, один из старейших речников Енисея, можно сказать, ветеран здешних мест, капитан Ильинский, Василий Васильевич.
— А на «Чкалове» он что делает?
— И на «Чкалове» капитаном.
— А Степан Иванович?
— И Степан Иванович — капитан, — засмеялся штурман. — У нас, как в книжке, два капитана. Степан Иванович — просто капитан, а Василий Васильевич — капитан-наставник. Непонятно? Ну, я вам так объясню: вот вы с нами идете в рейс… Можно считать, весь наш край увидите. Встретитесь и со строителями, и с шахтерами, и с рыбаками, и с пастухами… И обратите внимание: почти сплошь у нас молодежь. Можно считать, молодежный край. Мы здесь и работаем, мы здесь и хозяева, мы здесь, можно считать, главная сила. А у стариков — у них знания, закалка… Вот и поправляют нас, когда нужно, наставляют на путь, если, бывает, собьемся.
— А не обидно молодым-то? Тому же Степану Ивановичу не обидно?
— Чего же обижаться? Я бы не обиделся, например. Рейс сложный… А у Ильинского опыт. Степан Иванович, можно считать, пешком под стол ходил, а Василий Васильевич уже Нижнюю Тунгуску обратал. Трудная река — пороги, камни, мели… Быстрина сумасшедшая, а он еще в двадцать седьмом году до самой Туры ходил, провел туда баржу «Дудинка»…
— Кстати, — перебил я, — вон те вагоны, говорят, в Дудинку везут?
— Везут. Ну и что?
— А зачем туда поезд?
— Приедете, — улыбнулся штурман, — увидите зачем… Много чего увидите… Простите, я на вахте. — И он, козырнув, заторопился на мостик.
На другой день, с утра, наш теплоход заревел веселым баском, потом еще раз прогудел и еще… Отгудев все гудки, сколько положено при отходе, «Чкалов» еще постоял у пристани, но где-то в глубине корабля — точно сердце билось — самым малым ходом уже работала машина. Степан Иванович, склонившись с высоты мостика, смотрел вниз, на пристань.
Убрали трап. Стальные канаты с петлями на концах упали в воду. Звякнул машинный телеграф на мостике. «Чкалов», набирая ход, отвалил от пристани и широкой дугой пошел на фарватер.
Как будто на огромной карусели понесло нас посредине реки. Закружились в хороводе речной вокзал, дома над рекой, мост, высокие сопки на правом берегу.
Проплыли справа краны грузового порта. В последний раз мелькнула за кормой белая часовенка, забравшаяся на вершину Караульной горы. Над ней, набирая высоту, пошел в дальний путь большой самолет…
Какие-то поселочки показались впереди, какие-то заводы. Они всё реже и реже пробегали вдоль бортов. Все чаще подступала к берегам тайга.
Я много рек прошел на своем веку, и от каждой реки осталось в памяти что-то свое, главное. Так остается в памяти лицо человека.
А тут показалось мне, что Енисей свое лицо прячет. То прикинется Волгой с широкими поймами, поросшими тальником, с золотыми пляжами, то обернется Амуром с мохнатыми сопками по берегам, то, вроде Белой, высокими скалами отгородится от всего мира.