Повести и рассказы
Шрифт:
Чаплин молчал. Черныш озлился вдруг.
— Отказываюсь! — закричал он. — Не надо мне этого. Сам отказываюсь. Мне невеста не понравилась: очень некрасива!
— Но-но, — перебил Йорка Кащеев. — Ступай, ступай. Нечего фасон давить.
— Это не ты, сукин сын, меня гонишь, а я сам по своей воле ухожу! — кричал Черныш. — И всем так представлю: некрасивая невеста. В стихах пропечатаю. Эх, время не то: завертелись бы вы у меня все вьюном!
И он ушел.
— Да, — сказал Йорка Кащеев, — на таком самолете далеко не
И он взглянул на Чаплина.
— Дерьмо! И откуда только такие хари повылазили!
— Действительно, — подтвердил Чаплин. — Он так себя повел, что я и не ожидал даже.
Йорка Кащеев с ненавистью отвернулся от него и обратился к Лизе:
— Идем ко мне.
— Идем, — отвечала Лиза.
И Чаплин остался один в комнате. Он придвинул к себе тарелку с винегретом и спокойно стал есть: ведь его ни в чем нельзя было обвинить, он вел себя вполне лояльно.
В эту ночь дворничиха, постояв у двери Йорки Кащеева и послушав, пошла к себе, покачивая головой и бормоча:
— Нет, видно, не сестра. Так с сестрой люди не поступают.
VII
Узкая улица, пересекающая проспект, была темна. Только в шестом от проспекта доме весь первый этаж был ярко освещен: тут помещался ресторан. Перед рестораном терпеливо ждали извозчики, у подъезда толкались папиросники. А внутри, там, где светло и дымно, оркестр заглушал пьяный гул. Там шумели люди, которых ничто — даже угроза расстрела — не смогло бы заставить отказаться от вина.
Черныш первый раз был в таком большом ресторане. Он, попивая вино, оглядывал залу и людей с восторгом и недоумением. Он уже допил бутылку, когда за одним из столиков зашумел человек в военной фуражке без звезды и в штатском костюме. Человек кричал:
— Деньги требовать? Да я, может быть, кровью за это пиво заплатил!
Официант, взяв его за плечи, тихо толкал к выходу. Шумный человек, размахивая руками, не в силах был даже обернуться к официанту. Бессмысленно выпучив черные сердитые глаза, он выпускал матерную брань в количестве, изумительном даже для метрдотеля, который очень любил ругаться и матерился вкусно и со смаком.
Выпитое пиво и дружеские толчки официанта бросали человека из стороны в сторону и кинули наконец к столику, за которым пил инвалид. У инвалида не хватало левой ноги, и недостающую ногу заменял ему костыль, прислоненный рядом к стене. Пьяница схватил костыль и взмахнул им. Официант отпрыгнул, сидевшие за ближайшими столиками вскочили, убегая от ударов.
Инвалид крикнул:
— Костыль сломаешь, сволочь!
Никто не обратил внимания на крик инвалида. Было ясно, что костыль погибнет в драке. А инвалид привык к этому костылю, как к ноге. И как он теперь — и без ноги и без костыля — вернется к себе в конуру?
— Отберите костыль! — крикнул он снова. — Это мой костыль!
Человек в богатырке и кавалерийской шинели подошел с другого конца ресторана и, вступая в опасный круг, где каждому грозил удар костылем, не замедлил, а, напротив, ускорил шаг. Он схватил скандалиста за кисти рук, — и костыль упал на пол. Кавалерист ткнул человека в грудь кулаком, пихнул в объятия официанту и подошел к инвалиду:
— Это ваш костыль? Получайте.
Инвалид схватил костыль обеими руками.
— Спасибо!.. Век не забуду…
Словно ему вернули отрезанную ногу.
Кавалерист сказал:
— Мне фамилия — Черныш. Вот как. Будем знакомы.
Инвалид отвечал:
— Известная фамилия, слышали.
— Где слышали? — спросил Черныш.
— Да уж слышали, — сказал инвалид уклончиво. Он никогда не слышал такой фамилии, но просто хотел польстить спасителю.
Черныш внимательно глядел на него.
— Ладно. Тогда давай вместе пить будем. Погоди только — с того столика снимусь.
Вернувшись, он снова стал глядеть на инвалида.
— Вспомнил, — заявил он. — Это я тебя на полигоне недострелил. Это ты у меня вьюном вертелся! Представляю теперь.
— Извиняюсь, — отвечал инвалид. — Я в Красной Армии служил и вот честное слово кладу, что ни разу меня еще не расстреливали.
— Врешь, — отвечал Черныш. — Ты генерал!
— Что вы, товарищ! — испугался инвалид. — Да разве генералы без ног бывают? Нет, уж никак я не генерал — что вы, товарищ!
— Таишь, — сказал Черныш, — скрываешься. А я без утайки живу, все у меня известно. Моя жизнь как стеклышко. Моя жизнь — вот она…
И он разжал кулак, показывая очень широкую ладонь. Продолжал неожиданно тихим голосом:
— А ты мне скажи, отчего бы человеку вертеться, если его пуля насмерть убила?
— Никак не понимаю, — тоже тихим голосом ответил инвалид и даже вспотел от страха.
— А вот, представляешь себе, стреляю я — в тебя, например. Ну, выстрелил, — а ты не сразу упал, а завертелся. Это зачем ты вертишься, я тебя спрашиваю? Падай сразу, а не вертись!
Инвалид зашептал торопливо и убедительно, прижимая левую руку к груди:
— А если мне пуля спину пронизала? Если спинной хребет мне пуля пронизала, то как же это мне не вертеться? Я фельдшер был, я знаю! Я позвоночный столб хорошо знаю и экзамен сдавал! Нельзя мне не вертеться, если пуля мне в позвоночный столб попала!
— Представляю, — сказал Черныш. — Понял, ваше высокопревосходительство. Так зачем же я к батьке-то свертывал, а? Это, выходит, напрасно я к батьке свернул? Эх, и скучно же мне!
И он оглядел залу.
— Эх, и погано же мне! — говорил Черныш. — Борьба мне нужна. Без борьбы вспоминания рушат, гной без борьбы сочится. А сейчас и не представишь сразу, с чем бороться, куда силу девать! Один живете?