Повести и рассказы
Шрифт:
Беллетрист вдруг обиделся и отошел. Максим уже больше месяца не бывал у Штраухов. Он не заходил с того дня, как получил известие о смерти отца, — после краткого телефонного разговора с Женей. С Штраухами он близко сошелся еще в Архангельске. Потом Штраух перевелся на службу в Ленинград и увез с собой дочь. Сын его остался на Севере. И когда Максим поехал в последний раз в Архангельск, Женя хотела отправиться с ним — навестить брата. Но, подумав, решила, что если уж ехать, так лучше одной, без Максима. И не поехала совсем. Она просто забыла, что Максим обещал купить ей билет. А когда Максим звонил с вокзала — ни ее, ни отца не было
— Что не заходил? — спросил Штраух, откладывая книгу. — Дела замотали?
— Замотали, — отвечал Максим. Он ни с кем не поздоровался: слишком много народу. — Поверь — с одиннадцати утра даже сегодня дома еще не был.
— Слышал, что отец твой помер.
— Помер, — подтвердил Максим.
Штраух покачал головой.
Максим огляделся. Почти все в комнате были знакомы ему — постоянные гости Штраухов. Женя стояла к нему спиной. Максим вспомнил, что пальцы — даже на левой руке — всегда были у нее в чернильных пятнах.
— Живешь? Не горюешь? — сказал Штраух, поглядел на дочь, на приятеля — и усмехнулся.
Максим улыбнулся, и ему стало вдруг совсем легко и просто.
Он пошел к Жене.
— О чем спорите?
Женя обернулась к нему.
— Да вот этот…
И, заметив, с кем разговаривает, перебила себя:
— Вы? Я уж думала — совсем исчезли.
— Дел много, — спокойно отвечал Максим, радуясь этому своему неожиданно найденному спокойствию.
— Все контрабандистов ловите?
— Много дел, — повторил Максим.
Хозяйственник, обидевший беллетриста, сказал одобрительно:
— Настоящим делом занимаетесь. Сейчас все в экономике. Тут тебе и контрабанда, и растраты, и взятка, и безработица, и хулиганство…
— Германия, например, — обратился к нему профессор, — очень быстро восстанавливается.
— …И половые вопросы, — продолжал хозяйственник, — и наука, и брак. Экономическая контрреволюция — это то самое…
— А все-таки я скажу, что так нельзя, — ответила на прежние рассуждения Женя. — Если…
Но профессор перебил ее:
— Ну-ну, опять!
И замахал на нее руками.
Женя улыбнулась и обратилась к Максиму: — Послушайте, этот человек влюблен в Форда… Он…
— Женя! — позвал отец. — Посмотри, скипел ли чай.
К одиннадцати часам гости стали расходиться. Максим не уходил. И это получилось совершенно естественно, потому что, подогретые вином, он и Штраух увлеклись воспоминаниями о недавних, но уже таких далеких годах гражданской войны на Севере. И Максим был доволен, что тайное желание его пересидеть всех гостей так удачно и естественно исполняется. Впрочем, один гость так же упорно не уходил, как и Максим. Это был двадцатичетырехлетний профессор. Но он сидел в стороне, задумчиво прихлебывая вино.
Женя подсела к отцу.
Воспоминания пошли вглубь, в дореволюционное время.
— Я ведь в подполье не был, — рассказывал Максим. — И разве я понимал как следует, что делаю, когда пошел на Зимний дворец? Кое-что, конечно, понимал, а только по-настоящему потом научился. А тогда что за спиной было? Городское училище да техническое училище, да вечно без места, да трепотня, да голод, да солдатчина… я же два года на фронте — германском еще — провел, ранен был дважды. Теперь-то, обдумывая, кажется, что и естественно я вошел в революцию — вся жизнь толкала…
— А я много в тюрьме
— В Сибири? — спросил Максим для того только, чтобы перебить Штрауха.
— В Сибири, да…
— А я в Сибири не был, — снова овладел разговором Максим. — Север, Прибалтику, Польшу — наизусть знаю. А как я к белым в плен попал!
— Знаю, — перебил Штраух. — Ведь я тогда был в политотделе…
— Да-да, — подтвердил Максим. — Я вот недавно думал. Такой, понимаешь ли, случай был на допросе. Словом, торговец один заговорил о «впоследствии». А я очень знаю этих людей. Я вырос на Среднем проспекте, и, надо сознаться, много во мне еще от этого Среднего проспекта. Я уж с этим так и помру — поздно мне выправиться. Это уж новые люди вырастут без всего этого. Всякие во мне уклоны. Да, так о чем это я тебе начал говорить?
— О политотделе! — напомнил Штраух.
— Нет, о чем-то другом. Война? Плен? Что за черт! О Среднем проспекте? Запамятовал.
Штраух заговорил о своем. Максим невнимательно слушал его, напряженно вспоминая то, что вдруг вывалилось из его сознания.
Женя тихо отошла к юному профессору. Максим искоса следил за ней. Женя, остановившись позади профессора, положила руку ему на плечо. Профессор даже не шевельнулся — он принял этот жест как самый обыкновенный и естественный. Женя дернула его за ухо. Тогда он, не оборачиваясь, взял ее руку и потянул книзу. Женя улыбнулась. У нее было круглое, с немного пухлыми щеками, почти ребячье лицо; глаза, которые обычно были чрезвычайно серьезны и не по возрасту умны, сейчас весело и нежно блистали; уши закрыты были прядями темных подстриженных волос. Она была не толста, но и не худощава, и росту была невысокого. Максим смотрел на то, как она старалась высвободить руку из крепких пальцев профессора, и окончательно забыл о том, что выпало из его памяти. Штраух поймал его взгляд.
— Молодожены, — усмехнулся он.
Это слово ударило Максима, но он ничем не выдал своего волнения. И, вмиг соединив все впечатления сегодняшнего вечера, он удивился, как это сразу он не сообразил, что Женя замужем за юным профессором. Хорош следователь, нечего сказать! Как далек он был, значит, от этой мысли!
— Да? — спросил он. — А я не знал.
— Не знал? Как же — вчера расписались. Она и записываться-то не хотела. Неужели не знал? Вот что значит — не заходить так долго. Жизнь теперь движется быстро.
— Поздравляю, — сказал Максим, стараясь улыбнуться как можно более добродушно. — Поздравляю!
— А ведь признайся, — и Штраух подмигнул при этом, — ведь ты одно время в Женю был… как бы…
Максим засмеялся:
— Как же. Влюбился. Ну, да я старик, чего там!
Он понял, до чего неправдоподобной казалась возможность брака его с Женей даже Штрауху и до чего несерьезной его любовь, если приятель так легко мог заговорить об этом.
Максим допил вино, закурил и так же неожиданно, как забыл, вспомнил теперь то, что хотел сказать Штрауху. Это — о случае с Масютиным, когда тот усомнился в том, что будет «впоследствии». Максим хотел сказать Штрауху, что для него, для Штрауха, для Куликова, для их товарищей гибель революции означала бы также их личную гибель, что их личная судьба кровно связана с судьбою революции, в противоположность всем Масютиным. Но теперь ему уже не хотелось говорить об этом.