Повести и рассказы
Шрифт:
Уже один его маленький рассказ, или очерк, или «сценка с натуры» – «Светлая заутреня в Переделкине» – давала столько пищи для размышлений; так ярко, живо, пластично и такими, что называется, скупыми средствами изображаются там и комсомолистые хулиганы с гитарами и с прилипшими к губам сигаретками, и их визгливые подружки, и жалко теснящиеся православные с потухающими на ветру свечками, и крестный ход, с напряжением, с трудом продирающийся сквозь это быдло; клонящийся в сторону фонарь, сбившийся в кучу причт и за ними – ни одного православного, а только эти – с гитарами и потушенными, заплеванными сигаретами. А перед ними – за крестом и хоругвями –
Могут сказать: передвижническая картина. Передвижничество наоборот. Нет, ничего общего с передвижниками в этом полотне (написанном средствами передвижническими, без треугольников и кружочков), ничего перовского или репинского в этой сцене нет. У тех лишь глумление, поношение, издевательство, здесь – бездуховному противопоставляется духовное, светлое, святое…
Вспомнился почему-то предзакатный час в Комарове, в тамошнем Доме творчества. Поужинав, сижу в саду, читаю газету. Из столовой выходит М. Л. Слонимский, направляется к моей скамье:
– Разрешите, Алексей Иванович? У нас тут загорелся спор. Вы, наверное, читали «Крестный ход в Переделкине». Некоторые приписывают этот памфлет перу Солженицына. У многих имеются весьма основательные сомнения. Арбитром избрали вас.
Я сказал:
– Не понимаю, кому могло прийти в голову усомниться. Да, конечно, это Солженицын. Было бы чудом, если бы в одно время в России жил еще один писатель такой же мощи, как Солженицын…
Религиозность Солженицына пугала, а временами и отталкивала от него некоторых либеральных интеллигентов того же поколения, что и Слонимский, моего поколения. Да и моего поколения тоже. Интеллигенцию, выросшую на традициях передвижников, на традициях Белинского и Писарева, Горького и Стасова, устраивало в диссиденте Солженицыне все: борьба его с цензурой, и борьба за другие права человека, и антисталинизм, и антифашизм вообще, но только не борьба за свободу совести… Только не вера в Бога. Может ли быть, чтобы образованный человек, живущий в век НТР, офицер Советской армии, член Союза советских писателей, и вдруг сочувственно изображает какой-то поповский, мракобесный, вылезший из глубины веков крестный ход!
Мне жаль этих людей. Среди них нет и не может быть ни одной крупной личности. Либеральствующая российская интеллигенция, безбожная, безвольная, исторически обанкротившаяся, позволившая случиться тому, что случилось, – она, эта интеллигенция, уходит в небытие. Но, к счастью, у нас есть и другая интеллигенция – всегда была, так называемая потомственная, и молодая, пополняющаяся главным образом из рядов крестьянства. Да, немалая часть и этой, послереволюционной интеллигенции, особенно ее старшее поколение, выросшее на казенном материализме, атеистическое по своей природе, ничем не лучше «интеллигенции интеллигентной», – и те и другие не могут признать в Солженицыне своего духовного вождя. И все-таки…
Все-таки времена Солженицына войдут в историю русской культуры с не меньшим правом и основаниями, чем вошли в эту историю времена Пушкина, времена Герцена, времена Белинского и Некрасова.
Влияние гонимого, загнанного в Рязань, ведущего полуподпольное существование Солженицына сказывалось и сказывается по сей день часто незаметно для глаза, иногда как бы отраженным светом – и на литературе нашей, и на других видах общественной жизни.
Не родись на нашей земле Солженицын, вряд ли возникла бы у меня мысль писать эти заметки. И не появились бы многие художественные произведения, статьи, памфлеты, стихи и песни, не засверкали бы и не прошумели многие имена, не будь Солженицына. Воистину Господь Бог послал его нам как учителя и наставника, словом и жизнью своею показывающего пример доброй жизни.
Скажут мне: Солженицына не было бы вовсе как писателя и борца, если бы не умер вовремя Сталин, если бы не было выступлений Хрущева на XX и XXII съездах. Ведь сам он, Солженицын, признавался где-то, что при известных обстоятельствах мог стать энкавэдэшником.
Да. Мог. Но не было на то соизволения Господня.
Каждый бы из нас мог… Но – молимся, и спасает нас. Совершается чудо.
Верю ли я в чудеса? Не только верю, что с кем-то когда-то, в апостольские времена, или в Средние века, или в другие давние годы, совершалось то, что на русском языке называется чудом, но и на себе самом не один раз испытал спасительную и чудотворную силу молитвы.
Я пережил первую, самую лютую зиму ленинградской блокады. Пережил, то есть остался жить, хотя вряд ли какому-нибудь другому ленинградцу выпало на долю столько, сколько выпало этой зимой мне.
Я уже мельком упоминал о том, что случилось со мной в начале сентября 1941 года, когда меня, больного, забракованного двумя медкомиссиями райвоенкомата, срочно вызвали – через дворничиху – повесткой в паспортный отдел городской милиции на площадь Урицкого. Расскажу подробнее.
Из моих публиковавшихся дневников и записных книжек редактор и цензор оставили крохи.
Вот подлинные выдержки из записок сорок второго года:
«…И лестницы и коридоры забиты народом. И женщины и мужчины. Больше, пожалуй, мужчин. Молодые, старые. Рабочие, интеллигенты.
Иду со своей повесткой и вижу, что такие повесточки у многих. Стоит молодой человек с тонкими черными усиками. Тоже с повесткой. Спрашиваю:
– Не знаете, по какому делу вызывают?
– Знаю, – говорит он излишне серьезно, даже мрачно. – Сажают на баржи, вывозят в Ладожское озеро и топят.
Можно было содрогнуться, но я не содрогнулся, потому что не поверил.
И подлая мысль: даже если и так, то при чем тут я?
Попадаем в просторное помещение, чуть ли не зало. Десять – двенадцать столиков, за каждым сидит человек в милицейской форме.
На столиках карточки с буквами алфавита: А, Б, В, Г… Разыскиваю свою П, подхожу.
– Ваш паспорт.
– Пожалуйста.
Берет паспорт, уходит, через две минуты возвращается.
– Возьмите.
И протягивает обратно паспорт. В паспорт вложена какая-то бумажка, узкая ленточка. Раскрываю на этой закладке книжку паспорта и – прежде всего – вижу, что штамп моей прописки перечеркнут крест-накрест по диагонали черной тушью.
– Что это значит?
– Тут все сказано. Прочтите.
Читаю: «Такому-то явиться с вещами сегодня такого-то сентября к 14:00 на Финляндский вокзал к милиционеру Мельникову».
Взглянул на часы: без четверти двенадцать.
– Куда я могу обратиться за разъяснением? Где могу обжаловать это нелепое предписание?
– Обжалованию не подлежит. Постановление Совета фронта. Следующий!
Обратно иду пешком. У Дома книги встречаю Женю Шварца. Он огорчен, расстроен, но не может, как всегда, обойтись и без шуток, – пробует поддержать меня в моем унынии.